В июне 1941года мне было три года, а четыре года мне исполнилось уже в блокадном Ленинграде. Я помню очень мало: смутно всплывают в памяти отдельные картинки, что-то вспоминается из скупых рассказов мамы. Спросить не у кого. Все мои родственники, жившие в то время, ушли в другой мир, теперь я старшая в семье.
Что я знаю, что вспоминается?
Жили мы в Ленинграде на улице Восстания, дом 47. Наш дом – массивное пятиэтажное каменное здание. Помню его всегда пыльным, черным от копоти. Квартира была коммунальной. До войны в ней жили три семьи. У каждой семьи по комнате, комнаты вытянуты анфиладой, одна за другой, все окошки во двор, свету в квартире мало. Наша комната средняя. Соседи - пожилые люди. И хотя мы жили в центре города, отопление в доме было дровяным. В каждой комнате стояла круглая, упиравшаяся в потолок, железная печка. Комната наша небольшая, метров двенадцать, а печка почему то в центре комнаты. На кухне – громоздкая плита, топилась она дровами, на ней готовили, пекли пироги. Жили «бедненько», как потом говорил отец. Часто варили студень (дешевая и сытная еда). Когда немцы подошли к Гатчине, то из нее бежали к нам, на улицу Восстания, бабушка (по маме) и сестра мамы Лёля. Зимой сюда же пришел мой пятнадцатилетний двоюродный брат Володя – бомба попала в его дом на улице Некрасова.
Мои родители работали в Ленинградском лесном торговом порту. Оба они закончили Ленинградскую лесотехническую академию. Им удалось до начала войны запастись дровами. В подъезде под лестницей отец соорудил сарайчик, где и лежали наши дрова. Всю войну отец работал и жил в порту. В годы блокады там проходила передовая линия фронта. С нами была только мама.
Дом наш имел форму трехзвенной цепи с тремя дворами. Дворики небольшие, каменные, мощеные булыжником, соединялись арками, над которыми тоже располагались квартиры. В подвале третьего двора находилось бомбоубежище. Сохранилось в памяти, что в бомбоубежище был полумрак, длинные скамейки и гудящий воздух. Быть может, это был свист и визг падающих бомб? Квартира наша находилась на втором этаже. Когда бабушка слегла, мы перестали ходить в бомбоубежище. Мама рассказывала, что очень трудно было со мной: как только начинали завывать сирены, я билась в истерике.
Володя вспоминал, что мы выжили только потому, что было тепло и раз в день была похлебка. Из чего варили похлебку? Он упоминал смолу. В лесном порту стояли огромные бочки из-под смолы. Люди и «вылизывали» эти бочки.
Иногда к нам (своей семьи у него еще не было) приходил брат отца – дядя Володя. Он был геодезистом и обслуживал аэродром. Даже в первую, самую голодную зиму летчиков кормили сытно. После их обедов на столах столовой оставались хлебные корки. Дядя Володя эти корки собирал, сушил и приносил нам как гостинчик, чем нас очень радовал.
Все трудности быта легли на маму. Она стояла в очередях, отоваривая карточки, ходила в прорубь за водой, меняла какие-то вещи на продукты на Некрасовском рынке, дежурила в подворотнях, выходила на работы по защите города (город готовился к уличным боям).
24 апреля 1942 года было последним днем работы Дороги жизни по льду Ладожского озера. Мы эвакуировались накануне. Нас было пять человек: мама, я, брат Игорь (он не ходил), бабушка (лежачая) и двоюродный брат Володя. Должна была ехать Лёля, но она уступила своё место Володе. Проводив нас, она пошла в военкомат, надела шинель и – в действующую армию.
Как величайшую драгоценность, мама взяла с собой в эвакуацию швейную машинку Zinger. Сборный пункт был на площади Труда, далеко от нашего дома. Собирали всех с вечера, а отправлялись в дорогу утром. Ехали на грузовых машинах, крытых брезентом, дверцы кабин водителей были сняты. Колеса утопали в водяной каше из снега и льда.
Тяжело, медленно, но доехали до восточного берега Ладоги. Там всех направили в столовую. Голодные люди набросились на еду. Ели и ели, не могли остановиться. А потом начались колики. И когда ехали в поезде, то на каждой остановке из вагонов выносили трупы.
На конечной станции ленинградцев ждали подводы из деревень. Больных велено было сдать в больницу. Мама отправилась с двумя лежачими больными – бабушкой и братом Игорем. Бабушку она сдала. Женщина, принимавшая больных, посоветовала: «Не оставляйте ребенка, у нас он точно умрет. Обманите старика-возницу, может быть, вам удастся сынишку выходить».
Спасибо доброй женщине, мама выходила Игоря, а бабушка умерла в больнице. Мама завернула малыша с головой в большой платок и кинула, как тючок, на телегу. Братишка время от времени стонал, старик оборачивался. А мама прижимала меня к себе и приговаривала: «Потерпи, Наточка! Недолго уже, скоро приедем. Потерпи, родная!» Когда приехали в деревню, мама сразу развернула платок. Старик увидел малыша: «Так вот, кто пищал! Обманула меня!» Но он не выдал маму.
Игорь в деревне ожил. Однако блокада отняла у него здоровье. Он всю жизнь страдал: мучили головные боли, высокое давление, в непорядке было глазное дно, сводило судорогами ноги. Разумеется, он был белобилетником. Умер брат от инсульта в 59 лет. Получается, что мама, выходив его в эвакуации, подарила ему 57 лет жизни!
Мне вспоминается неширокая извилистая речка. На высоком берегу её – наша деревня. В колхозе мама работала счетоводом, а вечерами шила. Деревенские женщины благодарили её продуктами: кто чем мог. Как портниха мама была самоучка и стеснялась своих работ. Но семью надо было кормить! Брат Володя тоже работал в колхозе. Маленького роста, худенький парнишка трудился за мужика. Он научился запрягать лошадей, пахать, косить. Когда Володе исполнилось семнадцать лет, его призвали в ряды Советской Армии. Мама считала, что ему повезло: он попал в артиллерийское училище, а в действующей армии оказался за два дня до капитуляции Германии. Жив остался!
Мы с Игорем бегали по полям, искали травку, которую можно есть. Нас научили снимать смолу с сосен, вымачивать ее в речке и жевать. Замечательная получалась жвачка. Отвлекала от еды, а зубы какие были белые! Чем питались? Не помню. Слышала про какие то пестики, их собирали на полянках, что - то из них варили. Хорошо помню, что деликатесом была свекла! Её готовила хозяйка дома по праздничным дням в русской печке. Так и вижу, как она ухватом вынимает чугунок из печки, а там – сладкая свекла! И сейчас еще «слюнки текут», как вкусно! Я просила, спустя годы, испечь мне свеклу, но ничего подобного не получалось.
Маме удалось как-то устроить нас с Игорем в детский дом в городе Кирове. Помнится, что кроватки стояли тесно, и спали дети валетиком. На каждой кроватке по двое, головы в разные стороны.
В Ленинград мы вернулись в конце сентября 1944 года.
Сфотографировались на пропуск для возвращения в Ленинград. У мамы сдвинуты брови, сжаты губы, напряжено утомлённое лицо. Маме тридцать один год, а можно дать лет на пятнадцать больше.
С нами приехала еще девочка Галя. Она эвакуировалась с бабушкой, а бабушка в эвакуации умерла. Мама взяла Галю в нашу семью. К счастью, дом наш выстоял блокадные дни, и мы поселились в довоенной квартире. Галя жила с нами недолго, она поступила учиться в техникум, переехала в общежитие, а потом разыскала в Ленинграде свою родню. Мне исполнилось семь лет, и я должна была пойти в школу, но вместе с братом еще два года ходила в детский сад, так как в квартире кроме нас других жильцов не было, некому было за мной приглядеть. Мама работала в лесном порту далеко от нашего дома. Она рассказывала, что приводила нас рано утром первыми к дверям еще закрытого детского сада. Вечером же мы уходили последними. Мы одевались, садились на улице на скамеечку у дверей закрытого детского сада, ждали маму. Рядом топталась воспитательница, караулила нас.
Радио в квартирах не выключалось. И вот, девятого мая в шесть утра в нашей квартире заговорило радио: «Война окончена!». Радость без границ! Заскрипели ключи в замочных скважинах квартир, загремели падающие крюки (ленинградцы входные двери закрывали на огромные чугунные крюки), захлопали двери. Все жильцы подъезда, в чем были, выбежали на лестничные площадки, смеялись и плакали, носились по этажам, бросались в объятья друг друга. Дом наполнился ликующими женскими и детскими голосами. Все устали от войны, все ждали победу! Дождались! Вот она Победа!
Когда Игорю исполнилось семь лет, мама отправила нас в школу. Наконец я, девятилетний переросток, стала школьницей. Демобилизовалась тетя Лёля, стала жить с нами. Появился отец, до этого времени я не помню его. Игорь учился в мужской школе на улице Салтыкова-Щедрина (теперь Кирочной улице), а я – в женской, на улице Петра Лаврова (теперь Фурштадской). Мне очень не нравилось, что я – первоклассница. Мама стала со мной заниматься, с ней я освоила программу первого класса, и к новому году меня перевели во второй класс. Ну так еще терпимо: брат – в первом классе, а я – во втором! От начальной школы у меня осталось отвращение к квашеной капусте. После уроков нас водили в столовую и кормили обедом. Одно и то же каждый день: щи из квашеной капусты и на второе – тушеная квашеная капуста с подливочкой из американских мясных консервов. Вся школа, как мне казалось, пропахла квашеной капустой!
Никого из бабушек и дедушек я не помню. Одна бабушка умерла по дороге к месту эвакуации, а остальные умерли в Ленинграде в первую лютую блокадную зиму и похоронены где-то в братских могилах на Пискаревском кладбище. О нас заботилась только мама. Первые послевоенные годы жили трудно. Мама к праздникам по каким-то известным ей рецептам варила нам конфеты, лицевала пальто, из своих платьев перешивала мне платья, из своих кофт перевязывала нам свитера и носки.
Летом 1947, 1948 годов мама снимала на время своего отпуска «дачу» в Павловске. Это была маленькая подсобная комнатка в деревянном доме недалеко от Чугунных ворот парка. Павловск два с половиной года был занят немцами. Мы много гуляли с мамой и видели следы оккупации. Стоял обгорелый, с изуродованными стенами, черными пустыми проемами окон дворец, были разрушены павильоны, разорен парк. При нас шли восстановительные работы. Уже восстановили мостики, была поставлена скульптура, которую удалось спрятать в подвалах дворца и закопать в землю.
Велась посадка деревьев вместо тех, что были срублены немцами и вывезены в Германию. Возрождались природные пейзажи Пьетро Гонзага. Мы любили ходить к его Белым березам. По дороге туда налево и направо открывались разноцветные поляны: желтые, белые, розовые, голубые. А там хороводом стояли 19 берез и в центре круга – двадцатая березка. Березки были тоненькие, низенькие с мелкими и слабыми, но зелеными листочками.
Мы переехали с улицы Восстания в другой район, тетя Лёля осталась жить в старой квартире. В её комнате всегда было темно, так как окно выходило в подворотню. Она все ждала, что вот-вот дом поставят на капитальный ремонт. У неё будет светлая комната, в комнате не будет железной печки, уберут громадную плиту на кухне, не надо будет ходить в баню, появится ванная комната. Не дождалась! Дом поставили на капитальный ремонт, но уже после её смерти. Прошло больше сорока лет после окончания войны, прежде чем дошла очередь до нашего дома! В конце восьмидесятых я была на ул. Восстания, наш дом не узнала. Какой красивый! Он стал розовым с белой лепниной, на нем проявилось ажурное чугунное кружево. Нет двориков, исчезли перегородки с арками, нет нашего подъезда – его вырезали. Теперь здание имеет форму разомкнутого овала. В квартирах, вероятно, стало намного светлее.
На основании выписки из домовой книги в 1993 году я, как бывший малолетний блокадник, получила знак «Жителю блокадного Ленинграда». Этим знаком я очень дорожу.
Теперь я смолянка. Занесло меня в Смоленск ветром распределения после аспирантуры. Так получилось, что распределили меня в этот город на всю мою жизнь. И не заметила, как проработала сорок лет доцентом кафедры геометрии пединститута – университета. А внучка моя, студентка этого же вуза, уже коренная смолянка.