Горькая страсть полонеза Огинского. Глава 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15

Вскоре с первыми лучами солнца к тупику запасного пути, куда перенаправили эшелон с военнопленными, прибыла рота красноармейцев, и начался обратный отсчёт построения в колонны. И только, когда военнопленных, наконец, разместили в помещениях Радошковичской тюрьмы военнопленные, наконец, перевели дух. К обеду их начали выводить отдельными отрядами на приём пищи.

Охрана подозрительно смотрела на военнопленных, грубости особой не допускала, но и не позволяла «панибратничать» с собой.

Во-второй половине дня их начали вызывать по списку в отдельностоящее административное помещение, где начались новые допросы, сверки военных билетов, фотографирование, заполнение специальных анкет и так далее… Начался такой первый этап «фильтрации». Когда вызвали Анджея, к своему удивлению, он заметил, что в руках офицера НКВД своё личное дело из архива госпиталя. Крупнолобый с голубыми отлысинами и русо-светлыми волосами лейтенант НКВД, положив личное дело Анджея на стол, сквозь прищур голубовато-серых строгих глаз, несколько задержал на него взгляд и развернул папку:

- Из буржуазной интеллигенции? – глухо спросил он.

- Из интеллигенции, - пожал неопределённо плечами Анджей.

- Отец чиновник департамента коммуникаций и связи? Так?

- Так.

- И как относился он к рабочему классу? Небось последние соки вытягивал за угол в подвале?

- У нас там в Кракове никто не жил в подвале, - спокойно ответил Анджей.

- И что у вас все были обеспечены хорошей жилой площадью? – впился в лицо Анджея лейтенант и даже почему-то покраснел.

- Почему? Многие жили на квартирах, были дома общего содержания…

- Н-да, - лейтенант перевернул страницу дела. – В военных операциях не участвовал. А отец в двадцатом-двадцать первом году, где служил, в каких войсках.

- Мой отец по состоянию здоровья, близорукости, нигде не служил.

- А родственники отца?.. Вы вспомните, кто из ваших родственников служил в польской армии в двадцать первом году?

- Брат матери Юзеф Борщевский…

- Хорошо.

- Но он служил в пограничной охове на западе, на польско-германской границе…

- А что вы знаете о Тухольских событиях?

- Я ничего не знаю… Слышал, что там были пленные русские.

- От кого вы это слышали?

- Я уже не помню… Все об этом говорили…

- Все об этом говорили, - медленно произнёс лейтенант. – И никто больше ничего не знает и не помнит.

И вдруг резко крикнул, стукнув ладонью правой руки по столу:

- Да знаете вы всё! Знаете, сколько наших красноармейцев передохло в вашем плену! Таких же молодых, как и ты!.. А ваши отцы-ителлигентики сидели в конторках и гоняли чаи с пряниками!.. А наши в это время ковыряли корни травы и набивали ими рты.

Потом мгновенно замолчал, стал наводить другие справки. В конце допроса он сказал:

- Был бы ты пролетарского происхождения, завтра же ушёл отсюда. А так… Конечно преступлений на тебе нет, это понятно… Но, но… Потом будем разбираться во всём. И ещё: нам бы желательно знать о чём говорят ваши коллеги, как они относятся к своему положению, и к Красной Армии. А за это мы бы ускорили ваше отбытие на родину. Подумайте об этом Равинский.

После первого этапа фильтрации в тюремных бараках уже уменьшилось народа. Первая партия офицеров, среди которых было большинство старших чинов, куда-то увели на четвёртый день.

Шёпотом передавали друг другу:

- Они были чем-то связаны с тухольскими событиями или служили тогда в армии.

- И те, кто служили в разведке, кто-то был на территории России или Беларуси.

Вторая партия, в которой оказался и хирург Войтех Калачевский, тоже исчезла на седьмой день.

- У него отец был офицером уланского полка, - шепнул на ухо Анджею его врач второго отделения Станислав Романтович.

- И что из этого?

- Что?.. Отец его очевидно участвовал в боях с Советами в двадцать первом году… Вот и всё! Нашего Волентовского пока не трогают что-то.

Назавтра собрали в отдельном бараке всех, кто был причастен к медицине. Щеголеватый, в начищенных хромовых сапогах, с заправленными в них галифе с красными кантами, с каким-то юношеским румянцем и в небрежно наброшенном белом халате, капитан, по знакам в петлицах сидел вместе с двумя другими в форме НКВД, за длинным столом, покрытым красным сатином. О чём-то переговаривались между собой.

Медленно, поднявшись с места, путая русские слова с белорусскими и польскими, капитан, наконец, стал говорить:

- Так. В этом бараке мы будем организовывать лазарет для ваших военнопленных. Правда, часть помещений будет одновременно служить и для своеобразной читальней. Медперсонала у нас особого своего здесь нет, будете обслуживать своих сами, вас здесь докторов и медбратьев хватает. Правда, что касается медицинского инструмента, то будете брать и пользоваться в присутствии наших военнослужащих. Обезболивающие средства вы понимаете в силу особых причин, будет выдавать только наш медработник. Спирт для инфекций мы заменяем денатуратом. Но это средство тоже проверено и не хуже спирта. Просил бы не злоупотреблять этим вас самих.

Потом выступил ещё один из командиров НКВД, он рассказал о внешнеполитическом положении в мире. О вторжении в Африку войск Муссолини. Рассказал о политической игре Англии и Франции… Не напирая здорово на Германию, в то же время дал понять, что «ввод Красной Армии на западные земля Беларуси и Украины, это больше всего для людей, живущих на этих землях».

- Не распространяясь, скажу, немцы ведут себя на оккупированных польских землях слишком агрессивно. Они заключают в особые лагеря польских евреев, цыган, даже некоторых ваших чиновников. Мы же пришли и помочь вашему рабочему классу и трудовому крестьянству в их борьбе с эксплуататорами.

Военнопленные молчали… У каждого из них были своё мнение по этому вопросу. Для большинства из них: вторжение Германии и Советского Союза имело сейчас один и тот же смысл.

- А у нас были разговоры с вашим руководством страны, - принизив голос энкэвэдэвец, - договориться о совместных действиях против любого агрессора посягнувшего на ваши, а потом и возможно наши земли. Но ваше правительство предпочло практически сдать свою территорию немцам, а самим скрыться в Англии, бросив на произвол свою армию и народ. А это как называть? Предательство народа двумя словами.

Организованный здесь лазарет просуществовал всего месяц. Морозным январским утром на тюремную территорию приехало пять грузовиков с крытыми брезентовыми тенами и очередную партию «фильтрованных» польских военнопленных, среди которых оказался и Анджей, погрузили и повезли опять на станцию.

- Наверно, последний наш поход, - шепнул из темноты кто-то Анджею на ухо. – Как и раньше наших офицеров увозили…

Сердце Анджея учащённо забилось.

«Неужели, - думал он, - сейчас наступит конец?.. Привезут на окраину какого-нибудь леса или поля, поставят возле вырытых ям и расстреляют. И всё. И не будет больше рядом этого звёздного неба, товарищей по несчастью… Неужели больше никогда он не увидит свой Краков, его прекрасные мощёные камнем улочки, его древние замки и великолепные площади, окружённые высокими домами с затейливым убранством и орнаментами. Неужели он никогда не увидит своей матери и своего отца? А Алисия? Неужели он никогда не увидит своей любимой Алисии, её прекрасных голубых глаз, нежных чуть пухлых губ, золотистых волос?.. Не услышит её музыкальный голос, который нельзя сравнить ни с чем на свете, разве только звуками волшебной флейты? Неужели он не почувствует больше прикосновений её тёплых ладоней с её удивительными музыкальными пальцами?..

Нет, это не может так быть!.. Не может! Он ещё молод, ох ничего такого даже значительного не сделал в жизни. Он ещё нигде, по сути, не был, ни в Париже, ни в Риме, ни в Венеции… Он же и ничего плохого не сделал этому миру, он собирался только помогать ему, лечить его главных носителей жизни и преобразований – людей… И даже, если он одел сейчас военную форму, то только для того, чтобы спасать людей! Он же ничего плохого не сделал этому миру!.. А то, что его родители из «буржуазной интеллигенции», то разве он в этом виноват и разве виноваты и его родители, которые тоже служили своему народу?.. Ведь кто-то должен был учить детей, как его мать или руководить коммунальным хозяйством, чтобы в каждом доме была вода и тепло. В чём они виноваты, мои дорогие любимые родители. И как они будут там без меня, я ведь был их одна надежда и опора, кто их смотреть в старости?.. И – Алисия!.. Дорогая и любимая моя Алисия! Кто потом пойдёт с тобой рядом по жизни, кто, будет тебя любить так, как я?.. Это даже сейчас и представить невозможной!»

В холодном кузове грузовика Анджею стало даже жарко от этих мыслей.

- Ты не заболел случайно? – спросил его Станислав Романтович, сидевший по правый бок от Анджея.

- Нет, - ответил Анджей. – Куда нас везут?..

- Я услышал краем уха, везут на железнодорожную станцию.

- Зачем?

- А вот это мне не сказали, - шепнул Станислав, увидев строгий взгляд конвоира, сидевшего возле заднего борта грузовика.

- Но не расстрел, - немного погодя, шепнул он. – Это я точно знаю.

- Может нас отправят назад в Польшу? – шепнул кто-то позади.

Станислав только скептически наморщил нос.

На станции их быстро распределили по вагонам. Но это теперь были специальные вагоны для перевозки заключённых с нарами, с туалетами, со специальными, надстроенными помещениями-конурами в конце каждого вагона.

По сравнению с грузовиками здесь было значительно теплее. Разместившись в отсеках вагона, зацепив свои вещмешки на медные крючки, прикреплённые в конце каждого отсека, военнопленные немного расслабились.

- Эх, если бы только да домой в Польшу сейчас поехали! – задорно произнёс один из незнакомых офицеров, кутаясь в свою шинель. – Согласен даже при таких «сверхудобствах» ехать до самой Варшавы.

Глава 9

ОН-2 – лагерь особого назначения номер два. Так назывался очередной пункт прибытия польских военнопленных офицеров, среди которых был и Анджей. Лагерь находился под Смоленском в его западной стороне… Впоследствии Анджей узнал, что это было рядом с небольшим населённым пунктом с названием Гнездово.

Под Смоленском были к этому времени подготовлены специально для польских военнопленных три лагеря: ОН-1, ОН-2 и ОН-3. Конечно, самыми «главными» лагерями для содержания польских военнопленных это: Козельский, Осташковский и Старобельский. После фильтрации именно в эти лагеря направляли в первую очередь тех, кто по тем или иным определениям НКВД могли представлять потенциальную опасность Советской власти. Это – в первую очередь те, кто непосредственно участвовал в сражении с Красной Армией, те – кто имел коим образом отношение к событиям тухольской трагедии, при этом неважно сам или его родственники, работал во властных структурах, жандармерии, разведке и контрразведке, и так далее. Но среди них было много таких как Анджей Равинский, на первый взгляд как бы ни имевших никакого участия и отношения ни к сражениям, ни к участвующим во властных силовых структурах. Разве происхождение из «буржуазной интеллигенции» могло сыграть при определённых обстоятельствах роковую роль?.. Впоследствии один из писарей, непонятно по каким причинам, сделал в деле Равинского акцент на материнскую линию и написал из «учительской интеллигенции», и неужели это на определённом этапе сыграет такую роковую роль?..

… В построенных недавно специальных лагерных бараках пахло ещё свежей сосновой смолой и олифой. Кирпичный двухэтажный административный корпус, сделанный из красного кирпича с белой орнаментной отделкой вокруг входных дверей, возвышался в восточной части лагеря, как некий сторожевой, внимательно следивший за всеми строениями лагеря.

- Вы, господа офицеры, хотя и военнопленные, но всё же являетесь представителями своего буржуазного общества, а здесь в охране в подавляющем большинстве – простой пролетариат… Так что извиняйте, господа офицеры, если что не так, - заявил, улыбнувшись, выстроившимся на плацу напротив красного здания, начальник лагеря, высокий, широкоплечий, с будто нарисованными аккуратными тёмнорусыми усиками, слегка загнутыми на концах, капитан внутренних войск. – И помните, государство наше тоже пролетарское, строит новое общество в непростых условиях, когда его вокруг окружают буржуазные государства, так что тетеревов на вертелах и рябчиков поджаренных мы вам предложить не сможем. И ещё: было бы правильным, если бы вы поучаствовали в общественных работах по становлению нашего молодого государства. Опять же не можем вам предложить конторскую работу, а вот на строительстве дорог, вполне можно и поучаствовать. Опять же не бесплатно, будет дополнительный паёк. Изучайте наш русский язык, пригодится тоже в жизни… Наш язык очень богат. Это язык Пушкина, Лермонтова, Толстого. Есть у нас и новые хорошие писатели, это Твардовский, Михаил Шолохов и другие… Разрешаем вам переписку с вашими родственниками, но ограниченно: одно письмо в квартал, то есть три месяца. Читайте труды товарища Маркса, товарища Ленина и нашего нынешнего вождя и вождя пролетариатов всего мира Иосифа Виссарионовича Сталина… В первом бараке имеется у нас клуб, можете создавать свою самодеятельность, хорошо бы, если бы вы изучали даже наши пролетарские песни. Время придёт, я убеждён, вы осознаете, для чего свершилась революция в нашей стране и может даже сами станете не её платформу… У нас такие были случаи с царскими офицерами.

Затем выступил заместитель начальника лагеря по политической работе старший лейтенант Нефёдов, который опять же коснулся исторической роли Октябрьской революции и важного шага сделанного советским правительством в воссоединении белорусских и украинских земель.

- Наши братья белорусы и украинцы были в результате несправедливого Брестского мира, который вынуждена подписать неокрепшая Советская республика, были разъединены… Разговаривали мы с многими этими товарищами, жившими у вас. Нелегко им жилось, прямо скажу, под польским владычеством. Вы, извиняйте уже, господа офицеры, что я правду вам говорю, но это так. И язык им свой насаждали и религию, и культуру. И земли лучшие себе забирали ваши же сограждане.

В строю послышался небольшой шум.

- Смирно! – рявкнул Нефёдов. – Что может я неправду говорю? Но это факт!.. Да и ваш польский пролетариат и беднейшее крестьянство немало страдали от этого. Факт! Мировая революция, это доказано в трудах Маркса и Ленина всё равно восторжествует! Наш лозунг: пролетарии всех стран соединяйтесь – верен и справедлив всегда…

Затем он ознакомил военнопленных с распорядком дня. Сказал, что скоро должны привезти  и литературу на польском языке. Опять же призвал включаться в «производственную работу».

- Может так случиться, что в будущем у нас появиться ещё и общий враг. И может быть мы будем плечо к плечу защищать наши земли… Мы на ваши земли и теперь не посягали, мы вернули то, что, когда-то принадлежало нашим народам! И заметьте мы не пошли на Варшаву, хотя она когда-то принадлежала российскому государству. Там сейчас немцы. Мы остались и будем верны принципу: право нации на самоопределение.

Так случилось, что в бараке, при распределении спальных мест на втором ярусе металлической солдатской двухъярусной кровати оказался внешне даже весёлый, с припухшими девичьими губами и чуть озорными серыми глазами подхорунжий Веслав Гожерский.

- Пролетарии всех стран соединяйтесь! – спустив голову и протянув широкую ладонь, произнёс Веслав. – Давайте знакомиться: подхорунжий уланского полка, офицер связи Веслав Гожерский.

- Подхорунжий – врач Анджей Равинский, - протянул ему руку Анджей.

- Я из Брестского воеводства родом.

- А я – из Кракова.

 - Ого! Краков – это же вторая столица Польши. Мне приходилось дважды побывать там. Архитектура – закачайся! Замки, дворцы, памятники.

Они долго разговаривали в тот вечер, вспоминали свои родные места. Интересы их сошлись и на том, что оба неким образом имели отношение к музыке. Хотя Веслав учился музыке «самодеятельно» под «патронажем» своего дяди Адама игравшего на трубе в ресторанах Бреста и гимназического руководителя самодеятельного оркестра.

- Кой-какие брызги музыкального слуха попали в меня, и я тоже даже начал подвывать на дядькиной трубе. Дяде понравилось и он затащил меня даже однажды на музыкальные курсы в наш колледж искусств, заплатил за меня на целые полгода вперёд… Но я был отпетым лентяем, хотя говорят некоторые и способным, но я бы предпочитал больше дудеть в подворотнях… Ха-ха-ха… Но экзамен «выпускной у дяди» сдал и даже на хорошо. Дядя даже всплакнул: «Будет кому меня заменять в Брестском ресторане…» Родители мои занимаются сельским хозяйством. У нас в семье пятеро ребят, а у дяди только одна дочка Лиза. Вот и взял он меня на стол с удовольствием.

- Говорили: разрешат нам писать письма на родину, - высказал свою заветную мечту Анджей, думая об Алисии и их когда-то совместном занятии музыке.

- С трудом, но верю. Вижу, Анджей, есть у тебя кому-то очень излить свои чувства в письменном виде.

- А у тебя девушка есть?

- Вроде была когда-то.

- Это как?..

- Да, была у меня такая прекрасная Августина, которую звали Ядвига, - Веслав глубоко вздохнул.

- И что?

- Уехала в Варшаву с сынком одного богатого типа Гавела Конопки… Вот тут я бы с пролетариями связался, чтобы этих богатеньких пошугать! Только что толку, не они виноваты – Августина-Ядвига… Но, хватит, это тема закрыта у меня навсегда. А у тебя что за прекрасная принцесса?

- У меня – Алисия, студентка Краковского Ягеллонского университета, медицинского факультета.

- О, тоже будущий врач, это хорошо…

- Да… Это – хорошо, - задумчиво произнёс Анджей.

- В Кракове сейчас хозяйничают немцы… И в Варшаве немцы, - сказал Веслав. – Да, Гитлер – сильная фигура! У Германии сейчас такая техника, такие танки и такие подводные лодки. Флот какой! Наши корабли намертво заблокированы ими были в наших портах… - и, понизив голос, добавил. – Я обслуживал тогда спецсвязь и мне приходилось иногда слышать такое, что лучше его вовсе не знать! Ты только никому не говори про мою спецсвязь, я официально числился офицером связи простого уланского полка. А нас потом на рассвете всех тёпленьких, без единого выстрела взяли красные… Командир нашего корпуса генерал Андерс звонит по специальной связи в Варшаву, просит подкрепления, а там уже никого нет. Предала нас наше правительство…

- А ты получается – из мелкоземельного хозяйствования… Чуть не пролетариат. Так почему тебя не отпустили, говорят таких отпускают домой?

- Отпускают? Снимай шапку с головы и считайте золотые!.. Сюда всех нас пускают, если ты офицер.

- Как ты думаешь, Веслав, надолго ли это такое наше состояние?

- А это никто тебе не скажет… Это всё будет зависеть от самого верховного государя – Сталина. Но даже из малого облака бывает большой дождь… Но будем просить Бога, святую деву Марию, что это ненадолго.

Говорили потом о распорядке дня озвученного Нефёдовым на плацу.

- И зачем только этот подъём в шесть часов утра? И так будем целый день бездельничать? – Веслав свесил свои ноги в вязанных шерстяных носках со своей «койки».

- Слышал, предлагают идти на строительные работы.

- О! Только мне этого не хватало… Я вот думаю, что с нашим генералом Андерсом сделали? Неплохой был генерал, умный, грамотный. И большой патриот. Так обозлился на Варшаву. Предателями всё правительство прямо назвал на связи. «Сбежали крысы с корабля», -  звонил им в Варшаву.

Они ещё долго обсуждали события, пока не прозвучала команда «Отбой». Казалось всё разом замерло, только изредка слышалось глухое покашливание. Но эта тишина была обманчива… Каждый ещё долго не спал. Мысли каждого летели далеко, до самой Вислы, до самых небольших фольварков с их особым укладом жизни, с приземистыми крытыми соломой хлевам и дворам, огороженным ольховым или ореховым частоколом, сизыми домами, славшимися над зелёными садами с крупными краснобокими яблоками и усеянными зрелыми чёрнобордовыми вишнями.

Но больше всего они летели туда, к тем вечерним зорям, когда юные белокурые и голубоглазые красавицы спешили на свидания к «хатинам», где сегодня намечалось очередное гульбище, или к паркам, где расшитые золотыми нитями галуны сверкали на важных оркестрантах духовых оркестров, творивших непревзойдённые вальсы Шуберта и задорные польские кадрили… И такие воспоминания долго не позволяли сомкнуть уставших за день от напряжения глаз.

Глава 10

Лагерная жизнь постепенно входила в свою своеобразную норму. Приходилось постепенно приспосабливаться к скудной пище, больше растительного характера, к этой «предложенной диете», хотя и этому военнопленные были сейчас рады. Приходилось приспосабливаться к графику ранних подъёмов и поздних отбоев, построений и проверок не менее трёх раз в день…

Привезли книги на польском языке, в основном классику, переводы французских писателей Гюго, Мопассана, испанского Сервантеса и даже русских писателей Толстого и Достоевского. На них были зачёркнутые штампы польских библиотек. Это и скрашивало жизнь военнопленных, больше похожую на жизнь заключённых.

Однако большой внутренней пружиной терпения и смирения была теплящаяся ещё в глубине души надежда скорого возвращения на родину. И так хотелось, чтобы это всёже случилось.

- Мы военнопленные, а никакие уголовники или политзаключённые, - говорили многие, - нас должны уважать как офицеров суверенного государства, есть на это международное право.

- У нас сегодня враг номер один – это Германия, - говорили другие. – Вот если бы мы могли с помощью русских создать свою армию. Мы могли бы выгнать из нашей Родины Германию. Неужели, паны офицеры, мы смиримся с оккупацией нашей Родины фашистской Германией? Мы, славяне, всёже русским ближе, чем Германия к русским.

- Да, паны-офицеры, паны офицеры, - шепнул со второго яруса потом Веслав.- А разве они не знают, как русские предлагали нам объединиться против Германии? Так – нет! Очень прельщала наше дорогое правительство пошлина, поступающая от транзита в Пруссию немецких товаров. Жадность нас и погубила! Я это слышал от своего высокого начальства.

- Никогда наши не согласятся быть в союзе с русскими, - подключился сосед, со стоящей по правому боку кровати, Ричард Роджельский.

- Гонар польский нас и погубит, - горячо возражал Веслав. – На Англию рассчитывабт наивные люди, а она, как лиса, крутит всегда своим хвостом.

Вчера военнопленным разрешили написать письма на родину, хотя предупредили: в оккупированную часть Германией могут они не дойти… Письма написали всем стопроцентным составом, некоторые несколько, как и Анджей (родителям и Алисии) даже в несколько адресов. Появился ещё новый стимул надежд и ожиданий со следующего дня, как будто по какому-то движению волшебной палочки письма могли мгновенно залететь в Польшу и тут же вернуться с ответом назад… Но это было всё то, что надавало силы… Врачей, а их оказалось в этом лагере шестнадцать человек, вскоре вновь переписали и пообещали использовать даже для внутреннего обслуживания.

Вскоре случилось и другое событие, которое изменило в определённом смысле судьбу Анджея и Веслава.

Как-то после завтрака, во время очередного построения на плацу напротив красного административно-служебного здания, замначальника лагеря, старший лейтенант Нефёдов, объявил следующее.

- Так, паны-офицеры, администрация лагеря предлагает вам организовать свою художественную самодеятельность… Это для вас же самих… Есть тут даже у вас один такой профи культурный организатор, он в вашей армии этим занимался, интересный товарищ, даже фамилия его одноимённая с нашим прославленным героем гражданской войны Котовским, тоже – Котовский, только Ричард… Котовский, пять шагов вперёд!

Из задней шеренги на плац вышел худощавый молодой человек, в офицерской форме, но без знаков различия (их предложили снять) с длинной шеей, нос с небольшой горбинкой и какими-то приподнятыми, будто в постоянном удивлении, пшеничного цвета бровями.

- Вот, прошу любить и жаловать, отныне он ваш главный культорганизатор – пан или товарищ Ричард Котовский. Ему предлагается отыскать таланты самодеятельной направленности и в ближайшее время организовать хороший концерт. Администрация лагеря с удовольствием поприсутствует на нём… Вопросы есть? Вопросов нет… Да, репертуар концерта буду утверждать лично я… Хотелось бы услышать на концерте песни, которые любит петь польский народ… Несмотря на ваше непролетарское происхождение, я думаю вы достойно относитесь к своим сородичам из другого класса, называемого простым народом.

- Интернационал запоём, - шепнул на ухо Анджей Веслав. – Знаешь такую песню, это их пролетарский гимн?

Анджей отрицательно махнул головой, продолжая слушать Нефёдова.

- Для себя, паны-офицеры, постарайтесь. И откройте опять же для себя очередную страницу польской культуры. Котовский, становитесь в строй и начинайте с сегодняшнего дня работу по становлению самодеятельности.

Котовский, вытянулся в струнку, даже хотел отдать по воинскому честь, но внезапно спохватившись тут же опустил руку.

Когда шли в свой барак все вели разговор о внезапном предложении руководства лагеря, считая это хорошим предзнаменованием их надежд даже  на скорое освобождение.

- А что, - сказал Веслав и в голосе его прозвучали озорные нотки. – А что – попробуем!.. Только инструмент нам нужен… Давай, Анджей, заявимся Котовскому, однофамильцу героя гражданской войны… А может участников самодеятельности ещё и одарят каким-то дополнительным продовольственным пайком? Я бы не отказался.

Анджей идею участия в самодеятельности встретил без особого энтузиазма, он даже внутри назвал это «пир во время чумы». Но Всеслав убеждал его, что играть и петь, по крайней мере, он будет только польские вещи и это всё нормально.

- Да и скрасим серые будни нашего сегодняшнего положения.

И он пошёл разыскивать Котовского.

В первую очередь Котовский собрал в помещении барака, предназначенного под клуб, назвавших себя музыкантов, изъявившим желание участвовать в художественной самодеятельности. Среди них было три пианиста, два скрипача, два аккордеониста, один играющий на трубе, один виолончелист, двое играющих на гармони, барабанщик и даже цимбалист. Конечно, из профессионалов здесь никого не было, но и такая «когорта» музыкантов уже обязывала на многое!..

- Где найдут только инструменты? – ехидно спрашивал Ежи Гомбалевский, скрипач, худой с впалыми щеками, а длинными руками и тонкими худыми кистями, постоянно отпиравшие карманы военного френча.

- Кого будем играть? Фредерика Шопена? Станислава Монюшко? – раздавались вокруг голоса, в них было как бы некое издевательство.

Играть профессионально таких композиторов в целом мог только хороший оркестр. Хотя некоторые вещи могли исполняться и на пианино…

- Генриха Венявского будем играть, - сказал Ричард Котовский. – Главное – скрипачи у нас есть. Кароль Курпинский, его знаменитая «Варшавянка» знаете?

- О, это понравится красным! – восторженно зааплодировал баянист Тадеуш Бацевич.

- А Михаила Клеофас Огинского, - выкрикнул Веслав. – Его знаменитый полонез «Прощание с Родиной». Его все любят, независимо какого они цвета.

Но его слова внезапно потухли в тишине… Неизвестно что случилось, но казалось эти слова вошли в сердце каждого. Мысленно большинство из присутствующих будто услышали вдруг эту чудесную неземную музыку – полонез Огинского!..

- Я знаю ещё творения прекрасного нашего пианиста Игнацы Падеревского, - тихо произнёс Анджей. – У него есть замечательные вещи и их можно здесь играть, если будет ещё и пианино.

- Вот, вот! – поднял руку Ричард Котовский. – А ещё Рахманинов русский. Это же гений, всемирнопризнанный мировой музыкант гений. Его в Париже даже исполняют в Лондоне, Осло… А инструменты будут! Я уже задавал этот вопрос начальству лагеря, они сказали, что вопрос будет решён.

- Ну, что, - подытожил разговор Ежи Гомбалевский. – Хорошо, если так. Между прочим, я думаю, паны офицеры, это нормально: сделать концерт для всех наших офицеров. Они – заслуживают это. Они – молодцы! Умеют себя держать с достоинством даже в таких обстоятельствах. Я ими горжусь!

По мере течения разговора Анджей убеждался, что его выражение «пир во время чумы» наверное, было не совсем правильным, что действительно, наверное, хорошая эта идея сделать концерт для своих офицеров.

- А споём нашу песню «Хей соколы», - предложил кто-тго.

- Не, Тарас Бульба, - засмеялся Веслав.

- Кветку Мара…

- Тулько во Львове…

На лицах у всех появилась живая улыбка, лица вдруг ожили после долгого подозрительного напряжения.

- Только, як у Заболоцкого не вышло з мылом штосьти.

Раздался дружный смех.

- Прзусзла коза до воза, - сыпали вокруг собравшиеся афоризмами и поговорками, разряжая атмосферу неопределённости…

Утром отобрали первую партию военнопленных для работы на строительство дорог. Попал в эту партию и Веслав.

В лагере военнопленные польские офицеры ходили в своей форме. Очень дорожили они своей одеждой и держали её в исключительной чистоте. При выходе на плац части, набрасывали на шеи свои белые шали… На работу, на строительство дорог, военнопленным выдали рабочую форму из тёмносиней сатиновой ткани. Офицеры первоначально с презрением встретили это, но потом начальство объяснило, что делает это исключительно с той целью, чтобы сберечь их военную форму. Посовещавшись между собой, военнопленные взяли эту рабочую форму, сложив свою аккуратно на тумбочках.

- В этой форме и не сбежишь, - шутили военнопленные.

- Да, - отзывались другие. – Можно смело пускать нас без охраны. В ней не пройдёшь и километр, как снова возвратят в лагерь.

Анджей вечером занялся штопкой своих носков, хотя у него были в запасе две пары. Одну из них он берёг для своего возвращения на родину.

- Э, видно ты никогда не штопал носки, - улыбнулся лет под пятьдесят поручик, кровать которого стояла рядом.

- Не штопал, - слегка покраснев, сказал Анджей.

- Ну, ничего, дай я тебе покажу, вот у меня есть пустая бутылка. Это очень хорошее приспособление для военнопленного, я её специально затерял в белье, так вот я сейчас насажу твой носок на неё и мы быстро заштопаем прореху. Будешь мне должен, - засмеялся поручик. – Но я шучу… Все мы начинали с этого. Я до войска тоже не умел ни пуговицу пришивать, ни штопать, а теперь я – ас в этом деле.

И глубоко вздохнул:

- Матка моя за меня всё робила. А потом моя прекрасная, чуть рыженькая и конопатенькая Агнешка. Я всегда смеялся над ней и звал её: «Целованная солнышком». Волосы у неё ни с чем не сравнить! Вот закрою глаза и вижу её волосы. Будто внутри запрятано золото и одновременно вокруг чистый благородный лён. Кстати у меня мама белоруска, из-под Витебска. Где-то повстречалась она в Пинске с моим отцом, и сразу влюбились друг в друга и уехали вместе в Белосток. А как она оказалась в Пинске, так это целая шекспировская пьеса… В вагоне со своей подружкой Аней проскочили границу, да так, что пограничная охова не заметила их. Та подружка Аня к своему Станиславу ехала и мою Агнешку прихватила с собой. Ох, и смеялась моя Агнешка потом над своими пригодами… А у тебя девушка или жена есть?

- Девушка, невеста…

- И як кличуть?

- Алисия.

- Алисия. Очень красивое имя… Только за одно имя можно полюбить её. И где она зараз?

- В Кракове…

- В Кракове? – задумчиво произнёс поручик. – Там сейчас немцы. Я с немцами сражался под Томашувом-Любельским в армии «Краков», что была под командованием Тадеуша Пискора. Нам тогда не удалось пробить немецкую оборону. Много наших полегло там, а вскоре наш полк спешно перебросили под Брест… А Тадеуш Пискор потом объявил нам о капитуляции Центрального фронта… Как жаль. А немцы тут же издали приказ от тридцатого сентября о смертной казни за отказ от участия в работах по уборке урожая. И объявили своё генерал-губернаторство и стали из Германии переселять немцев. Это мне уже написали мои из Зелинска. И что будет тогда с поляками? И вот: думай головой, кто сейчас для Польши больший враг: красные или немцы… Кто твоя Алисия по роду занятка?

- Студентка медицинского университета пока.

- Студентка… Да… Нелегко им будет там, в оккупации, - и тут же перевёл разговор на другую тему. – Интересно будет, какую работу они на строительстве дорог выполнять нам дадут. Наверное, камни таскать. Непривычно нашим панам будет это делать… Знаю сам по себе. У каждого должно быть своё призвание, своя профессия. Вот ты, знаю, врач, и у тебя всё должно быть подчинено праце по лечению,  - и поручик показал на спину в области крестца. – Меня тут беспоить… Что это?

- Сразу не скажешь, - сказал Анджей. – Здесь, чтобы точно сказать, нужно делать рентген. Это может быть и застывший нерв, и почки, и даже от желудка отдавать. Изжога есть, желудок у вас не болит?

- Нет, вроде всё в порядке…

- Тогда нужно осмотреть сначала нервные окончания. Ложитесь на кровать, я сейчас вас ощупаю.

Поручик снял свои ботинки, аккуратно поставил их возле своей кровати и в носках, осторожно ступая по полу, пришёл к Анджеевой кровати, лёг ниц. Анджей стал осторожно ощупывать поручика, нажимая в определённых местах.

- Ой! – внезапно вскрикнул поручик, когда пальцы Анджея приблизились к самому позвоночнику.

- Так, - и через несколько секунд Анджей повторил данную процедуру. – Всё ясно.

- Больно, - съёжился поручик.

- Ну, что я вам скажу, на первый взгляд у вас воспалился седалищный нерв. Нужно мази, микстура, а лучше даже уколы сделать. Но лечиться нужно немедленно. Потом можно запустить болезнь, и непросто будет её вылечить в наших условиях. Надо идти в лазарет. Идёмте со мной, я вас покажу русским медикам.

- Вельми дзякую, - поднялся с кровати поручик. – А то я уже вторую ночь толком не сплю… Дзякую, доктор… Я вот ещё и не представился: поручик уланского полка Донат Стасевич. Хотя мы так наглядно друг друга ведаем.

Конечно, для военнопленных событием было и то, что их стали теперь использовать на строительных работах. Это вселяло ещё уверенность в то, что хотя бы в таких условиях, но они остаются в живых. Хотя из лагеря периодически уводили куда-то отобранных, непонятно по каким критериям, некоторых офицеров.

- Вчера увезли моего соседа по койке, - шёпотом сообщил поручик Старкевич, пришедший из соседнего барака к Анджею, по поводу воспаления уха, которому он почему-то больше всех врачей доверял именно Анджею.

- И какой у них отбор? – спросил Анджей.

- Не ведаю. Он подполковник… О себе мало рассказывал, больше слушал. Знаю, что был родом из Белостока. Здаецца – он из какого-то отдела информации.

А два дня назад увели ещё одного подполковника уже из барака Анджея… При уходе он остановился у дверей, отдал по военному честь всему барку, и выкрикнул:

- Нехай живе вольна Польша! Ещё Польша не згинела!.. Прозевасцайсе, панове офицерови!

- Так они нас по одному и расстреляют, - говорили многие.

Веслава временно «приписали» в организованной лагерной бригаде строителей. Ему это даже понравилось, хотя от непривычки сначала «гудели» руки.

- Зато воздух свежий… На наш объект приезжал начальник лагеря капитан Рябинин, - делился вечером своими «строительными впечатлениями» Веслав. – Скажу вам: неплохой мужик! Велел завтра выдать нам утеплённые рукавицы и даже разрешил разводить для обогрева костры.

И в пропитании для «строителей» появилась поблажка: лишняя осьмушка хлеба и второй стакан чая. Правда и для других был усилен недавно паёк, ввиду дополнительных двадцати граммов рыбы.

- А недалеко от нас заключённые уголовники работали, - смеясь рассказывал Веслав. – Ну, посмотреть – потеха!.. Мы песок свой уже весь разравняли, а у них только треть. Посмотришь на них, как работают, можно со смеха умереть. Но разработали они свою стратегию сильную. Называется она «Отдыхай пока летит».

- Это как? – обступили его те, кто ещё не принимал никогда участие в строительных работах, но уже желающие пойти на эти работы.

- Да вот так, - и Веслав потешно расставив ноги, стал медленными движениями показывать как уголовники разбрасывают землю.

- Вик, так запрацуе, модзи! – засмеялись вокруг.

Второй раз Веслав рассказывал на весь барак и про сержанта Михаила Веселова.

- У нас там сейчас дорога идёт вдоль одной деревни, а там у них крама сельская и такая пышная продавец Люся… Вот привозят нас, обеспечат инструментом и объектом работ, выставят часовых, а Миша Веселов у них за главного… Начинается работа, а Миша подзывает сержанта Рашида Сулимова, а в наружной охране служат больш ребята со Средней Азии и – задачу «самой бдительной охраны» - не смыкать глаз, а сам за пряниками к Люсе. Как только Миша Веселов в краму, на дверях тут же появляется табличка с надписью «Переучёт». А потом появляется и сам Миша Веселов с большим кульком пряников в руках…

- О, зрецзку хлопец! – смеются вокруг.

- …А сержант Сулимов: «Много учёт делять, мало пряник есть!..»

Новый взрыв хохота.

- А Люся появляется на крылечке и начинает пящотно зевать, да так руки вверх поднимает, что все коленки оголяются полностью.

- О, прзепнекна кабета!

- Мы-то от этого быстрее работаем, а у уголовников лопаты застывают налету…

За эти свои «крамовские похождения» Михаил Веселов стал у военнопленных своеобразным «национальным смехо-героем». Даже появилась в лагере такая присказка.

- Да за Люсины пряники можно даже крепость взять любую и усыпать всю смоленскую дорогу.

Глава 11

Однако скоро Веслава «отчислили» из строительной бригады. Руководством лагеря была поставлена первейшая задача: срочно подготовить новогодний концерт силой военнопленных. Были немедленно завезены и музыкальные инструменты: пианино, две трубы, две скрипки, барабан, флейта, аккордеон и гармонь… Пока не достали цимбалы, хотя пообещали в конце недели привезти и их откуда-то из Беларуси…

Прошёл и своеобразный конкурсный отбор музыкантов, опять же под неусыпным взором старшего  лейтенанта Нефёдова, с участием «культорганизатора», с легендарной героической фамилией, Котовского.

Среди пианистов пальма первенства была, бесспорно, дана Анджею. После сыгранного им вальса Шопена, старший лейтенант Нефёдов даже сам зааплодировал.

- И эту штуку обязательно включить в репертуар концерта, - приказал он.

А Веслав первенствовал среди трубачей, хотя всегда считал виолончель своим инструментом.

- Школа дядьки помогла, - смеялся он.

- О, концерт у нас должен получиться! - подытожил отборный тур Нефёдов. – Есть у Польши музыканты неплохие!..

Начались репетиции… Даже часто и начальник лагеря Иван Рябинин приходил иногда на неё. Кстати, Рябинин неплохо играл и сам на гармони, где любимая песня его была «Три танкиста».

- Вот такие нам сейчас нужны песни, - взяв однажды гармонь, сказал он. – Хотя я и люблю вашего тоже Шопена. Знаю – хороший он композитор. Вообще музыка – это тоже моё. Мы у нашего сельского Сеньки Кривого за десяток яиц на вечер выпрашивали гармонь и учились друг у друга играть… Вот такие у нас были учителя! Но ещё есть у нас одна замечательная песня, называется «Катюша». Вот, если бы вы её смогли исполнить на своём концерте. Это было вообще красиво! Как говорили мне один крепко образованный человек: «Музыка и песня – интернациональное».

- Вот если бы мы сделали концерт во время рождественских праздников?.. – сказал как-то ему барабанщик Ежи Волоткевич.

- Это – когда? – спросил Рябинин и подозрительно прижмурил свои глаза.

- Двадцать пятого декабря начинаются у нас эти праздники рождественские.

- Гм, - почесал переносицу Рябинин и вдруг обрадованно воскликнул. – Вот и хорошо! А Новый год – тридцать первого декабря. Это же после двадцать пятого. Сегодня какое число? Это же такая репетиция!

- Четвёртого декабря…

- Тогда и дерзайте!.. Вот вам будет и рождественские праздники, и Новый год.

Потом обратился к Котовскому.

- Мне немедленно список на стол всех, в том числе и певцов и чтецов, и особенно музыкантов… А репертуар пусть утверждает Нефёдов, это – его хлеб, но только с моими замечаниями… Да, кстати, был у вас, да когда-то и у нас, интересный такой поэт Адам Мицкевич, вот его бы произведение в чтении хорошо бы услышать. Это мне в нашем смоленском театре подсказали.

- А сатиру Станислава Ежи Леца можно читать? – спросил кто-то.

- Такого не знаю, - ответил Рябинин. – Но если он критикует ваших панов, то можно. Но это – к старшему лейтенанту Нефёдову, он за это первым отвечает.

Когда Рябинин ушёл все стали горячо спорить о репертуаре. И тут Анджей внезапно предложил полонез Огинского «Прощание с Родиной». И опять на мгновенье все замерли… Веслав же взял трубу и стал подыгрывать медленно плонеза. На глазах у многих засверкали слёзы.

- О, вот это то, что нам сегодня и нужно! – вдруг воскликнул Котовский. – Паны офицеры, эту вещь мы обязательно должны исполнить!

- Если это ещё позволит товарищ Нефёдов.

И вдруг в помещение вновь явился Рябинин.

- Это кто такое играл? – спросил он, становясь в дверях.

- Я, - поднялся с места Анджей.

- Молодец!.. Вот эту штуку тоже нужно обязательно включить в репертуар. Ну-ка заиграй ещё. Как она называется? Я её слышал в нашем училище на концерте.

- Полонез Огинского, - сказал Анджей.

- О! – произнёс Рябинин. – Это же такая вещь! Прямо за сердце берёт! И он, круто развернувшись скрылся за дверью.

Котовский радостно вскинул кулак:

- О, теперь Нефёдов уже не открутится!

Для строительных работ вскоре привезли утеплённую форму и валенки, потому что работы не прекращались даже с приходом зимы.

Концерт, посвящённый Новому году, решили всё же сделать тридцатого декабря. По приказу капитана Рябинина двадцать один участник художественной самодеятельности был освобождён от строительно-дорожных работ. И это было для многих некое благо, потому что от строительных работ на ногах появились даже мозоли… Во второй половине декабря резко ухудшилась погода, стало заметать снегом дороги. Эффект от таких работ был уже малым, утеплённых вещей военнопленным не хватало. В конце концов двадцатого декабря строительно-дорожные работы были временно прекращены.

…Пианино и другие инструменты военнопленные настраивали сами. И хотя один из «пианистов», хорунжий Хенрик Матюшко, значительно уступал в игре Анджею, но зато он умел хорошие навыки в настройке инструментов. Настраивая инструмент, он часто обращался к Анджею о согласии его на ту или иную ноту.

- Хороший вас мастер учил, Анджей, - говорил он. – Играете вы как профессионал. И очень чувствуете ноты… А это дорого стоит.

Добросовестно репетировал на трубе и Веслав, хотя лучше у него получалось на виолончеле.

- Эх, мне бы ещё потренироваться с месяц, - сокрушался он, хотя Анджею казалось, что Веслав играет совсем неплохо.

Постоянно заходивший на репетицию Нефёдов, даже приказал приносить в помещение, где шла репетиция, чай. Просмотрев и прослушав весь репертуар, он, вычеркнув из неё по непонятным причинам шесть произведений, остался остальными доволен. Особенно ему понравилось включение в репертуар песни «Катюша».

- Кто будет её петь? – удовлетворённо, положив ногу на ногу и примостившись на стуле у зарешётчатого окна, спросил Нефёдов.

- Я – сам, - ответил Котовский.

- Это хорошо, - улыбнулся Нефёдов. – Только чище и азартней, по-русски, нужно петь!

- Постараюсь, пан офицер, - ответил Котовский.

- Между прочим, я для вас вроде гражданин, - заметил он.

- Слушаюсь, - щёлкнул, каблуками Котовский, который уже знал, что в этом деле больше от Нефёдова, чем от начальника лагеря Рябинина, будет зависеть утверждение всего репертуара концерта.

…Праздничный концерт, посвящённый Новому году в лагере особого назначения два, начался с чтения хорунжим Бженевским стихотворения на польском, а затем русском языке, Адама Мицкевича «Когда пролетных птиц несутся вереницы»:

- Когда пролетных птиц несутся вереницы

От зимних бурь и вьюг и стонут в вышине,

Не осуждай их, друг! Весной вернутся птицы

Знакомым им путём к желанной стороне.

Но, слыша голос их печальный, вспомни друга!

Едва надежда вновь блеснёт моей судьбе,

На крыльях радости помчусь я быстро с юга

Опять на север, вновь к тебе!

- Это стихотворение поэта, которого можно назвать и польским, и русским, и белорусским, гениального Адама Мицкевича.

Слова Бженевского заглушили горячие аплодисменты.

И ещё одно стихотворение славутага Адама Мицкевича «Люблю я!»

Ты видишь, Марыля, у края опушки –

Направо, там заросль густая,

Налево долина, где вьется речушка,

Горбатится мост, нависая…

Стихи казалось, входили в самое сердце, все в зале, в том числе и руководство лагеря и отрядные лагеря, которые тоже сидели затаив дыхание, слушали незнакомые для себя стихи и мелодии. Каждое слово, каждая новая фраза невидимой птицей слетала на душу сидящих в зале. Казалось, сейчас каждый мысленно летел в свои родные места, к своим любимым и дорогим, что остались там за сотнями вёрст в милой родной стороне. И это было одинаково: и для военнопленных, и для солдат охраны…

«И какие прекрасные слова! – думал Анджей. – Какая красивая всё же эта наша поэзия! И как мало я читал Адама Мицкевича, знал больше только то, что нам давали читать в школе. А ведь это такой великий поэт!»

И его мысли тоже полетели в любимый Краков, к его любимой и прекрасной Алисии!..

«Любимая моя, как ты там? Моё сердце рвётся к тебе, а я живу только одним – встречей с тобой… Как тяжело быть в расставании, как тяжело сознавать, что нет тебя сейчас рядом со мной. Алисия, одно имя твоё для меня словно музыка, словно лучшая поэзия! И сегодня я буду здесь играть полонез Огинского для всех, но он будет посвящён только тебе, моя любимая…»

Объявили выступление пианиста Рычарда Кульмановича, который выступил с увертюрой-фантазией «Ромео и Джульетта». И опять шквал аплодисментов... Затем выступил с фокусами Анджеев пациент Донат Стасевич. Да с такими, что трудно даже было разгадать, особенно когда он стал молотить молотком завёрнутые в носовой платок карманные часы, а затем доставать их из нагрудного карман одного отрядного охранника!

Капитан Рябинин искренне хохотал, стуча в ладони своими огромными с узловатыми пальцами, ладонями.

- Ну, сержант Фатеев, ты даёшь, чужие часики того! – вскрикнул Рябинин, когда Стасевич достал из его кармана часы отрядного.

Затем группа солистов спела песню «Варшавянку»… Наконец пришёл и черёд: пианисту Анджею, трубачу Веславу и скрипачу Габрису Левандовскому.

- Полонез Огинского, - провозгласил Котовский, ставшим ещё и ведущим концерта.

Зал притих… Было слышно только горячее дыхание десятка собравшихся людей… И вот полилась музыка, с аккордами скрипки, трубы и непревзойдёнными октавами пианино….

И вдруг, в середине произведения военнопленные встали с места и стали подпевать, но слов здесь не было, были только звуки «та-та-иада-та». И это было невероятно!.. Такого никогда Анджей не видел и не слышал. Аккорды музыки сливались с аккордами бессловных человеческих голосов! В какой-то миг Анджею показалось, что нет здесь и этого зала, и охраны, и администрации лагеря. Нет стен, зарешётчатых окон… Есть одни эти чувства, дыхание, невероятные невидимые сердечные!

На глазах многих военнопленных текли слёзы, но никто не стеснялся их… Почему-то и у самого Анджея слёзы тоже появились на щеках.

Смолкла музыка, а люди всё ещё стояли… А потом овации взвились под потолок помещения! Встала охрана… Встал Рябинин, Нефёдов, за ними последовали и все остальные. Овации не стихали может целых пять минут! По знаку Котовского музыканты ещё раз повторили это произведение. Но теперь зал молчал. Стоя он слушал эту, казалось нечеловеческую великую музыку!.. Это нужно было здесь видеть!.. Наверное, ни один в мире концертный зал не видел ещё такого!

И снова слёзы, и снова аплодисменты, овации…

Потом исполнялась «Катюша», что, несомненно, имело особый восторг у начальства и охраны.

- А что? - слышал он высказывание Рябинина обращенное к Нефёдову. – В этом вот вся интернациональная идеология, товарищ политкомиссар! Если наши песни поют, значит может понимают они нас? «Хотя у нас на границе тучи ходят хмуро» Так, товарищ комиссар?

Нефёдов ничего не ответил. Он понимал, что Рябинин в чём-то был прав, а она вся идеология, как мозаика составляется из отдельных фрагментов жизни и потом получается большая картина действительности…

Глава 12

К осени 1940 года в лагере, где находился Анджей, коллектив лагерной художественной самодеятельности уже дал пять концертов. Таким развитием «культуры», даже поставили своеобразный эксперимент – «краеугольный камень в идеологической работе с пленными» и им заинтересовалась уже Москва. Капитан Рябинин оказался человеком здесь очень своевременным с его интересом к музыке… Но ещё такому развитию событий способствовало ещё и то, что в лето 1940 года в Смоленске открылось новое здание Государственного театра оперы и драмы, послужившее притоку сюда молодых талантливых артистов со всего Советского Союза. И вот среди них очень выделялась молодая перспективная певица Татьяна Голикова. Красивая, светловолосая девушка, только что окончившая Московскую консерваторию, она вскоре просто очаровала смолян.

Не исключением стал и капитан Иван Рябинин. Кстати, белорусской, как оказалось и на половину, была и Таня Голикова, родом из-под Минска. Если быть более точным, то Иван Рябинин был родом недалеко от Борисова, что рядом с Минском и родины Татьяны Голиковой. Отец его был белорус, а мать русская, родом из Вязьмы Смоленской области. Судьба старшего Рябинина сложилась так, что он служил в Вязьме и повстречал там прекрасную девушку Галину, в которую влюбился «раз и бесповоротно». Поэтому, когда Рябинина направили потом в Смоленскую область, он был счастлив быть на родине своей матери, рядом со своей роднёй.

«Да здесь столько маминой родни на каждом шагу!» - говорил он своим друзьям.

И действительно только в самом Смоленске жили две его двоюродные сестры Валентина и Елена. С Валентиной Ивана Рябинина связывала кроме родственных связей ещё и большая дружба. Летом они часто бывали в деревне Бобры, что недалеко от Борисова, у своего родного деда Павла. Дед Павел работал в Бобровском лесничестве лесником, и сам охранный лес у деда Павла находился, как он говорил: «на самых задворках». Конечно лучшего места для летнего отдыха внукам не было пожелать. Грибы, ягоды, да и живые лесные обитатели: зайчики, белочки, лисички, совы, вороны были постоянными жителями «рябининской дедовой усадьбы»… Иван и Валентина были к тому же почти одногодки, правда Валентина на три месяца старше.

«Оглобная девка! - говорил про Валентину дед Павел. – И Ванька отлёт ещё тот!»

Дед Павел часто любил вечером брать в руки двухрядную гармонь, названную в деревне «хромкой», и запевал на завалинке своего дома хрипловатым баском какую-нибудь песню. И вскоре вся завалинка обрастала молодёжью. А потом на вырезанном в дерновище напротив завалинки, своеобразном «танцевальном току», кружилась, до «тепла-светла» в окнах, пары, а вокруг них подростки, правда – преимущественно девочки, танцующие одна с другой…

Вот и сейчас Иван отыскал Валентину в Смоленске, которая уже давно вышла замуж за смолянина, которым поставили уже и частную «хатку» и, кстати с помощью их деда Павла, и прямо на западной окраине Смоленска.

Конечно «хатка» Валентины это было сказано очень даже скромно. Широкий прямоугольный дом: семь на четырнадцать метров с пристроенным кирпичным крыльцом – внушал к себе уважение многих смолян.

За крашеной в жёлто-голубой цвет дощатой шалёвкой, если бы её только снять, все увидели бы крупнобревенчатый еловый сруб. Шалёвка кстати скрывала неким образцом от недоброго глаза добротность и солидность этого тёсаного сруба, который дед Павел лично «сработал» за три года во дворе своей «усадьбы»!

Третьяковы, это была фамилия мужа Валентины, купили на окраине Смоленска, на Извоздчетой улице, когда-то ветхий покосившийся домишко, но за три лета там появился такой капитальный тёплый дом. Довольный своей работой, дед Павел, однажды произнёс здесь свою весьма «историческую» фразу:

- Ну, Валька, если бы раньше сюда комиссары с маузерами нагрянули – быть бы тебе раскулаченной и сосланной в дальние непроглядные края. Я-то строил как: за глаза, да в закрытом наглухо дворе, при закрытых воротах да ставнях и то: три венца срублю и закину их под сени… А так, ой, как не любит наш народ, когда кто из грязи да в князи! Вот, когда у соседа телушка на ноги падёт, придут повздыхают, поохают, а у самих нет большей радости, чем горе у этого соседа… Да, я шучу, не все люди такие. Однако есть, это как пить дать, есть такое у нас.

Дом разбили внутри на четыре части. Самая большая – «зал», чуть поменьше две спальни, одна большая для взрослых, другая – для детей, потом кухня со столовой вместе, которую дед Павел шутя называл «панской ядальней».

- У нашего панка Сёмки Стрекозы, так мы его звали меж собой, хотя по-настоящему Семён Стрекозин, была ядальня знать поменьше. А он у нас большую дегтярню в деревне держал! А дегтярня тогда у нас была «ого-го-го» производство, в саму Москву она дёготь доставляла. А ещё в конце века и скипидарню сделали, но большевики эту «скруприацию» (экспроприацию подсказывали ему), сделали…

И вот теперь, когда Иван отыскал Валентину в Смоленске он был в восторге от её «житла», обстроеного за эти годы.

- Ну, Валюха, тебе деду Павлу нужно ноги мыть и воду под груши лить! – говорил Иван.

- Ваня, а ты перезжай к нам жить?

- Нет, Валя, я пока быль-бобыль буду у себя жить в коммуналке, а там смотришь и квартирку дадут. Пока же я у вокзала в коммуналке боярусь и то – хлеб сегодня мне. А вот в гости я к тебе буду теперь часто наведывать. К тому же мне нравится твой Николай – Микола. Мужик что надо и размышляет толково и интересно всегда. Видно, что – инженер настоящий. Я таких люблю!..

- Но ты, Ваня, уже перестарался в своих девках…

А Анджей всегда удивлялся, как это может в одном человеке: при такой его работе, уживаться знаток музыки и песни и администратор строгих лагерей.

- Да я случайно попал в эти части-масти, - как-то потом «по секрету» сообщил ему Рябинин. – Поехал я поступать в танковое училище, а там у меня по математике оказалась оказия, да тут такая произошла и новая. Приходит к нам майор с красными околышами и говорит:

- А хочешь ты, Иван, быть чекистом-пограничником?

Ну, пограничники у нас всегда были особой кастой, в особом почёте.

- Ну, да, - сказал я. – А – можно?

- Тогда давай идём забирать твои документы и поедешь ты со мной в училище, оно здесь у нас в подмосковье расположено.

Так я и стал внезапно курсантом пограничного училища, да ещё – особого отделения. Хотел как-то уйти вновь в танковое, но оттуда просто не вырвешься. А так мне всё же хочется стать танкистом. А потом когда я уже отслужил на западных границах три года, получилось так, что направили вот сюда «с повышением» в эти лагеря он…

…А ещё вся жизнь Ивана Рябинина казалось перевернулась, когда он встретился однажды с актрисой Татьяной Голиковой. А было это и вроде случайно и закономерно… Как-то однажды со своим другом Виктором Соловьёвым пошел он в театр на премьеру музыкальной комедии «Фан-фан-тюльпан» и увидел там Татьяну Голикову в роли прекрасной цыганки.

- Сказочная девушка! – только произнёс Иван и глубокого завздыхал.

- А хочешь – я познакомлю тебя с ней? – внезапно предложил Виктор.

- Как?! – даже опешил от неожиданности Иван.

- А очень даже просто. Вон видишь там, эту актрису – она пожилую служанку играет, это же – моя родная тётя.

- Твоя тётя?! – не поверил Иван.

- Да. Я у них даже полгода квартировал, когда меня сюда направили служить.

Виктор Соловьёв служил в пехотном полку, что стоял под самым Смоленском. Друзья познакомились на одном офицерском собрании и с тех пор, несмотря на различие рода своих войск, часто бывали друг у друга в гостях. Правда у Виктора были в последнее время учения, то на Украине, то в Беларуси, и они сейчас встречались редко.

- Молодец Жуков, - часто говорил Виктор. – Вот стратег… Хотя ему постоянно мешают эти «будёновцы». Они всё выставляют везде свою кавалерию, как «лучший и проверенный» род войск. Хотя теперь ясно, что танки и самолёты – сейчас самые передовые роды войск. Ещё конечно и артиллерия сила! Я сам хоть и пехотинец, но понимаю это тонко. Германия нам вот этим и опасна, она сейчас технику вон как штампует, нам об этом читали недавно в штабе. Техника сейчас решает всё.

- Но с Германией у нас вроде пакт заключён?

- Это пакт как роспись вилами по воде… Это я точно знаю. И Жуков пакту не верит. Когда мы были на учении в Беларуси, он так и сказал, подводя итоги: «У того, у кого сейчас много техники и оружия, всегда есть соблазн развязать войну. А эти договоры и пакты мало что означают». И потом ты же знаешь, сколько сейчас агентов немецких заброшено к нам, вам то это тоже надеюсь говорят на ваших совещалках…

Да, это Рябинин хорошо знал. На закрытом совещании в управлении ГБ он уже слышал, как советник Берия говорил о постоянном разоблачении немецкой агентуры у них в Смоленской области. «Мы должны констатировать, что усиление агентурной деятельности Германии на наших западных границах постоянно усиливается. Под пристальным вниманием находятся и наши особые объекты, размещённые здесь на смоленцщине. Под особым их вниманием наш Смоленский авиационный завод. Но немцев интересуют почему-то даже такие объекты как лагеря ОН. Для нас это загадка, которую мы всё же постараемся в скором будущем разгадать. Поэтому прошу усилить контроль за перепиской военнопленных. Но дело может быть и в другом».

Переписка… Да, Анджей месяц назад получил из дома через Анжелу письмо от родителей и, конечно же, от любимой Алисии. Письма и радовали и одновременно огорчали. Самое важно было сообщение от Алисии, где она сообщала, что собирается уехать в Швейцарию к своему родному дяде. «Ещё есть такая возможность, - писала Алисия. – И нужно видимо обязательно ехать. То, что твориться здесь в Варшаве, да и во всей оккупированной немцами Польше, трудно передать словами… Учёба в университете носит чисто формальный характер. Половина наших профессоров выгнали из университета. Под разными причинами отстраняют от учёбы всех парней-студентов. Выявили в университете какую-то якобы подпольную террористическую организацию и арестовали нашего ректора и его заместителей. Любимый, я договорилась с твоими родителями поддерживать постоянную эту нашу «конспиративную связь»… Недавно встретилась я вчера с одной швейцарской журналисткой, которая хорошо знает моего дядю, и она обещала помочь мне в переездных делах… Как ты там, мой незабываемый любимый Анджей? Держись мой дорогой, я буду всё равно всегда ждать только тебя. Мне никто, слышишь, мне никто не нужен – кроме тебя. Иногда я остаюсь одна, достаю свою скрипку и играю наш любимый полонез Огинского «Прощание с родиной»… Ты пишешь мне о своих концертах в лагере… Я так понимаю тебя, я так понимаю и те твои чувства, которые ты испытываешь, когда играешь это прекрасное произведение. У меня самой начинают течь слёзы, когда я беру на скрипке первые аккорды этого полонеза. Но мы должны быть сильными, мой дорогой, с нами любовь и надежда, и верность. Я так люблю тебя, мой любимый!.. Там в Швейцарии я продолжу обучение на врача, но там мне так будет не хватать твоей мамы, я так уже привыкла к ней. Кстати у неё твои глаза и когда я гляжу в них, то ясно представляю тебя рядом с собой, мой любимый Анджей…»

Глава 13

…Удивительно более красивой оказалась Таня Голикова, когда сняла потом, после спектакля, грим и парик цыганки. Шёлковые золотые волосы и разлётные темнокурые дуги русских бровей, чуть заметные ямочки на щеках… Ей тоже понравился этот высокий плечистый и чуть застенчивый командир… Поклонники ломились в её гримёрную, но она, через чёрный ход вместе с подругой, тоже актрисой, Анной Фёдоровой ушла с этими мужественными командирами.

Бродили по вечернему, точнее сказать, уже ночному Смоленску, по улочкам спускающихся к Днепру, мимо величавого храма Смоленской иконы Божьей Матери. Слушали соловьёв, обитающих в зарослях оврага, что находился позади храма, и умилялись их несравненным пением.

- Как красиво здесь! – то и дело восхищённо восклицала Таня. – Там в Минске с подругами я часто ездила за город, где есть такая прекрасная сосновая роща, которую мы называли между собой «Тихой» и там тоже, особенно в мае месяце, так поют заливисто соловьи…

- И у нашего деда Павла всё лето соловьи под окном поют. Когда мы внуки приезжали из города к нему, то долго с непривычки не могли привыкнуть к их песням… А потом так привыкаем, что даже перед ненастьем, когда они замолкают, нам становиться скучно без них.

- А у моего отца был такой интересный свисточек. Наполнишь его водой, дунешь и он так соловьём и заливается, - говорила, смеясь, Анна.

- Ну, соловьи-соловьи! - смеялся над ними Виктор. – Да вы сами – соловьи! Вот запоёте, и весь Смоленск разбудите сразу. Попробуйте! Слабо? А, ну…

И девушки в шутку начинали петь арию. И действительно: в ближайших окнах домов открывались створки. Люди слушали и улыбались, совсем не озлоблялись за это.

- Соловьи! – показывал на них рукой Виктор.

Люди понимающе махали руками и долго смотрели им вслед из открытых окон.

- А мы можем ещё встретиться? – спросил Иван когда он и Виктор проводили актрис до гостиницы, где они теперь проживали.

- А почему бы и нет? – ответила за обеих Аня.

- Да, - махнула рукой Таня. – Можно встретиться…

- Вот, а ты боялся, дурачок, - говорил шедший назад в свою коммуналку Виктор. – Они же простые девушки пусть и артистки. А ты – ого, какой боевой командир!

- Нет, они могут сказать такое сейчас, а потом и передумать, - сомневался всё ещё Иван Рябинин.

- Капитан Рябинин – выше голову! Красивые командиры не просто так валяются на дороге! Придут, как пить дать – придут!

И Виктор оказался прав. И опять не отрывая глаз, смотрел Рябинин на «прелестную цыганку», летающую по сцене театра, ожидая конца спектакля.

«Рябинин, ты пропал! Ты – влюбился, друг», - говорил сам себе Иван.

С этого дня всё свой свободное время Рябинин стал посвящать театру.

Конечно у красивой и талантливой сопрано Татьяны Голиковой вскоре поклонников было хоть отбавляй, но предпочтение она почему-то отдала теперь Рябинину, красивому статному командиру Красной Армии. Хотя, когда у артистки столько поклонников, ей трудно бывает определиться в предпочтении… Положил глаз на красивую певичку и заместитель начальника управления НКВД по Смоленской области Ерохин. Проблема у него была только в том, что он был уже женат, а начальник управления Хвойный очень щепетильно относился к таким амурным делам, касающихся «двойной жизни» своих подчинённых. В этом деле преимущество было теперь у Рябинина, который до этого времени ещё не обзавёлся семьёй. Но Аркадий Ерохин был из тех людей, который упорно шёл и своей намеченной цели…

С наступлением весны возобновились строительные работы на дороге Минск-Москва. Правда и в феврале уже было несколько вывозов военнопленных на подготовку площадки для завоза гравия и песка для строительных работ. И опять «отличился» в своих делах Михаил Веселов со своей незабвенной продавщицей сельмага Люсей… Дело в том, что площадку для завоза гравия и песка сделали совсем рядом с сельмагом. И естественно Михаил Веселов, опять появившись на крыльце «Люсиного сельмага», тут же объявил в нём «переучёт». Рядом с площадкой для завоза гравия и песка находился небольшой овраг, по краям которого были заросли лесной рябины. Рябины было столько много в этом году, что весь край оврага казалось был залит красной краской. За зиму рябина перемёрзла и от её горечи не осталось ни следа, более того – на вкус она была очень приятной и сладкой. Военнопленные, улучив момент, срывали эти ягоды, пряча их за пахом своих роб. Охрана, конечно, это видела, но делала вид, что не замечает. В перерывах военнопленные доставали согретые за пахом гронки рябины и с удовольствием жевали их.

- Добре витамины! - шептались они.

Назавтра, когда они приехали вновь на эту площадку, они с удивлением увидели привязанные к стволам деревьев мешочки из плотной упаковочной бумаги, в которые кстати носил с собой пряники и сержант Миша Веселов.

Незаметно, сняв и развернув их, военнопленные с удивлением обнаружили там пряники и бублики. Они догадались, чьих рук это дело. И, когда Люся вышла на улицу в больших валенках и чёрном, с овчиной отделкой, тулупчике, приветствовали её поднятием рук.

Довольная Люся тряхнула головой и, засмеявшись, скрылась в магазине.

- Дивна кабета! – говорил восторженные благодарные военнопленные…

Они часто потом вспоминали удивительный вкус этих пряников и бубликов с подмороженно