Неизвестный Твардовский ГОД 1939: В СТРАНЕ ЗАМУРАВИИ

От редактора: Прежде, чем мне прислать этот текст, редактор и составитель сборников Твардовских чтений Петр Привалов опубликовал о двадцатых чтениях объемную статью в «Рабочем пути». В этой публикации цитировались слова дочери Александра Трифоновича Валентины Александровны, которая в свое время высказала теплые слова в мой адрес и в адрес журнала «Смоленск». Раньше об этих строках я ничего не знал. Скажу честно, приятно было их читать, несмотря на то, что «хвалу и клевету приемлю равнодушно»: «Я думаю, спасибо надо сказать и редактору журнала «Смоленск». В этом городе, по-видимому, не так-то легко было решиться на такую публикацию: здесь берегут местные мифы. Вину Смоленска в моих глазах в значительной мере искупает журнал «Смоленск»... В. Твардовская».
    Когда направо-налево раздавались юбилейные медали министерства культуры, о словах дочери Твардовского, естественно, никто не вспомнил. Но я не в обиде: за «погремушками» не гоняюсь. Так что не соглашусь с Петром Ивановичем в части его высказывания, касающейся меня: «Процитированное письмо – это медаль на грудь не только журналу «Смоленск» и его редактору Владимиру Кореневу, но и тем, кто были первыми – журналу «Годы», то есть Николаю Илькевичу и Валерию Рыжову». Далее автор заговорил о тех, кто потом «примазался» к чужим заслугам и, разумеется, получил юбилейные медали министерства, дающие право по выходу на пенсию получить льготы ветерана труда федерального значения. Но таковы реалии жизни: одни вкладывают свой труд, а другие пожинают плоды чужого труда. Так чаще всего и случается в жизни.
           После такой ремарки самое время перейти к тексту статьи Петра Привалова.

      В дни памяти Александра Твардовского (18-21 декабря) в областной библиотеке его имени прошли Твардовские чтения – уже двадцатые по счёту. К их открытию приурочен был и выход сборника Чтений – уже шестнадцатого. Вроде, всё, как обычно, – только впервые без Валентины Александровны Твардовской, старшей дочери поэта (умерла 8 декабря 2023 г. в 92 года). Без Человека, который был вдохновителем, главным движителем и непременным участником наших Чтений под номером один. Всегда...
      Да и на этот раз она была в центре внимания: и конференция в библиотеке, и очередная книга Чтений «Над жизнью, дочка, пронесу тебя» (строка из стихотворения А. Твардовского 1934 г.) были посвящены её памяти. Не просто вывеска, а как бы незримое присутствие - во всём. Та же книга Чтений на три четверти из выступлений, статей и присланных Валентиной Александровной материалов из отцовского архива состоит. Коренная смолянка, она до последних дней отправляла землякам поистине бесценные дары.
      Здесь хочу рассказать об одном из них. В своё время (2011 г.) и его, и соответствующие заметки (незавершенные) предназначал для журнала «Смоленск», с которого всё начиналось. Но закрутился я, не отправил в редакцию воспоминания дочери Александра Трифоновича. И вот ушла Валентина Александровна... Возвратить ничего нельзя. Но остались-таки давние восторги и «озарения», которых не пережить вновь. Захотелось вернуться, поставить точку...
                                                                                      ***
     Уже не в первый раз, не первый год при работе над очередным сборником Чтений выпадает мне стать первым читателем присланных дочерями Твардовского строк, в которых чувствуется долгое дыхание века, которым суждено впоследствии разойтись по многим научным статьям, учебникам, хрестоматиям, школьным сочинениям. И всё не привыкну к особенному чувству... к тому трепету души, когда не в силах поставить недостающую запятую или исправить явную описку – страх изменить, исказить то, что не мне принадлежит, а настоящему и будущему человечеству; и с моего рабочего стола готово шагнуть на печатные страницы. А вдруг эта пропущенная запятая или описка что-то подскажет будущим читателям: какую-то индивидуальную черту, оттенок настроения, работу подсознания и бог весть что ещё?..
     Перед вами – особенный текст, текст Александра Твардовского из его не публиковавшихся ранее дневниковых записей июля 1939 года об одной поездке - тоже совершенно особенной, единственной в своём роде.
      «Не голыми и босыми, не по шпалам, не от того, что некуда больше деться, мы приезжаем на родину. Но тихо и горестно замирает сердце, когда узнаёшь кое-что из того, что изменилось и переменилось.
Одни дороги запустели, залуговели, запаханы – и нет дорог, над иными кусты сплелись непроезжей чащей. А новые проложены там, где их как-то и предполагать нельзя было.
Лески повырублены, занесло всё кустами, высокой лядкой травой. Уже пни подгнили. Наверно, вроде этого выглядела наша местность, когда отец селился здесь, когда обед висел на сосне и пр. Кусты, пни, кусты, заросли. Прошло 30 лет. Кусты успели стать лесом, лес уже 3-4 года как вырублен – и опять кусты. Это все на протяжении одной моей жизни, которая, по-моему, еще всё так…как бы и не начиналась».
       Это картины былой пустоши Столпово Лобковской волости Смоленского уезда Смоленской губернии, где родился и до семнадцати лет «произрастал» Саша Твардовский (по его словам, «Загорьем мы именовались не совсем законно»). Но оставим в стороне официальные бумаги: «хутор Загорье» для нас, как пушкинское Михайловское. И просто напрашивается поставить поездку в Загорье прямо в кильватер программного пушкинского «Вновь я посетил». Но разве можно сравнить тот «уголок земли», где «солнце нашей поэзии» провёл «два года незаметных» и грустит о них десять лет спустя (об этих годах – целомудренных, полных вершинной его работой), с «клочком земли» Александра Твардовского?! Тем клочком, «который, закрыв глаза, могу представить себе весь до пятнышка с пятачок и с которым связано всё лучшее, что есть во мне – поэтическая способность. Более того – это сам я как личность». Это из дневника А.Т., а потом в «Родину и чужбину» вошло. Загорье...
       Так получилось – не случайно – что последнюю в своей долгой жизни статью о творчестве Александра Трифоновича (предисловие к книге «Александр Твардовский. Смоленщина», составленной В.А. Станкевич) Валентина Александровна, в основном, посвятила волшебной поэме «Страна Муравия», в корне изменившей судьбу отцовской семьи – естественно, и всю жизнь смоленской девочки Вальки. «Героем поэмы он (А.Т.) сделал крестьянина с конкретным адресом — деревня Васильково Касплянского сельсовета. Селение Каспля — одно из красивейших в смоленском крае: на реке Каспля, впадающей в озеро Каспля, с сосновым бором на берегах. Край не самый бедный, поскольку селяне занимались здесь и рыбным промыслом. Отсюда начинает свой путь Никита Федорович Моргунов (для земляков — Моргунок)».
     Каспля – родина первого смоленского друга Александра, писателя Ефрема Марьенкова, и не станем спорить о красоте тех мест. Вот только «конкретный адрес», он, как бы, и не вполне конкретный. Деревни Васильково в Касплянском сельсовете никогда не было и нет. И разве могло быть иначе? Назвать реальную деревню, где каждый друг друга до седьмого колена знает – это уж слишком. Окружающая Моргунка природа – это память детства, это дары того самого дорогого «клочка земли».

И шапки пены снеговой
Белеют у кустов,
И пахнет смолкой молодой
Берёзовый листок.
...Бредёт в оглоблях серый конь
Под расписной дугой,
И крепко стянута супонь
Хозяйскою рукой.
...По склонам шубою взялись
Густые зеленя,
И у березы полный лист
Раскрылся за два дня.
И розоватой пеной сок
Течет со свежих пней....
...И день по-летнему горяч,
Конь звякает уздой.
Вдали взлетает грузный грач
Над первой бороздой.
Пласты ложатся поперек
Затравеневших меж.
Земля крошится, как пирог,
Хоть подбирай и ешь.
       Здесь даже излишне говорить, что через строчку – образы, картинки из ранних загорьевских стихов. Я бы сказал, восхищение и незамутненное любование, некое благорастворение во всём этом – родном. И вот – возвращение...
        «Двенадцать лет в общем счете не был я здесь, и столько же мечтал о том, как приеду сюда, как буду ходить и т.д. Собственно, об этом я мечтал ещё тогда, когда жил здесь, в Загорье, читал книги, писал стишки и был не по летам глуп. Я знал и раньше, что, когда приедешь – всё будет не так, как предполагалось, что меньше будет поэзии, а больше недоумения и тоскливости, но всё-таки всё оказалось не так, как можно было представить. И сам я был не таким – внешне и внутренне – каким хотел видеть себя и привык видеть в мечтах о поездке в Загорье».
      Да, и мы в детстве мечтали, как вырастем и вернёмся домой – в больших чинах, при больших регалиях, знаменитыми артистами, футболистами и проч. Здесь - другое. У каждого было или будет это «возвращение на родину», и у каждого было или будет оно не такое, как мечталось. Будет грусть безвозвратно ушедшего, будет неузнавание. Но вот «недоумение и тоскливость»?..
     Тем не менее, а может именно поэтому, он не отворачивается, а как-то ревниво всё подмечает. Вот хотя бы вспомните «негордого» Васю Тёркина, которому для такого как раз случая (возвращения) нужна была медаль. Есть здесь запись, которая прямо предвосхищает главу «О награде» в будущей поэме. Судите сами.
   «Оказывается, Осипенко (муж погибшей П. Осипенко <Полина Денисовна Осипенко (1907 – 1939) – лётчица, Герой Советского Союза, совершившая в 1938 г. вместе с М.М. Расковой и В.С. Гризодубовой беспосадочный перелёт Москва – Дальний Восток. – П.П.>) родом из моего Починковского района. Рассказывали мне, как он нынче весной приезжал на родину. Написал брату, чтоб собрал вечеринку. Но то ли письмо не пришло, то ли что, - приехал поздно на машине, деревня спит. Где тут вечеринка? – Должно быть, очень хотелось ему взойти на вечеринку при полной форме. – Нет вечеринки. И сверстников никого нет. Тот – там, тот – там. Повыросли, поуехали. И от хорошего – грустно. Уехал скоро, районные власти ничего не знали».
    Примерно так и у Твардовского вышло. По свежим следам в стихотворении «Друзьям» (1939) он пишет, как мечталось ему:

И выпьем мы, как долг велит,
Без лишних споров и обид,
Друг перед дружкою гордясь,
На ордена свои косясь.
Но вы, друзья, кто там, кто там,
У дела, по своим постам.
Вы в одиночку, как и я,
В родные ездите края.

    Это ощущение запустения и в классическом стихотворении «Поездка в Загорье». Валентина и Ольга Твардовские пишут в комментариях к публикации: «Поэт не застал здесь своих сверстников – они разлетелись по всему свету. «И велик, да не страшен,// Белый свет никому.//Всюду наши, да наши, //Как в родимом дому». А вот как раз в родимом дому «наших» и нет».
     В дневнике эта горечь ярче, чуть не в каждой фразе, проступает. Хотя, с другой стороны, кто-то сличит и скажет, что прямо дневниковые записи зарифмовал поэт, даже некоторые выражения сохранил. Но слишком сильны и разноречивы были впечатления от поездки – они составили целый стихотворный цикл, где более десятка стихотворений. Некоторые так и остались в дневниках. И здесь, в этих записях, присланных для сборника Валентиной и Ольгой Александровнами, есть первые варианты стихов, которые не публиковались нигде. А иные четверостишия, на мой взгляд, очень хороши и будут цитироваться, несомненно.

Я знал подробно их судьбу,
Их быт, от мира заслонённый,
Я помнил каждую избу
И всех хозяев поимённо.
Хозяева – не кто-нибудь
Что хутор – то своя держава.
Сходились в драке грудь на грудь
За край межи, за клок потравы...

    Но эти, как и многие другие первые попытки, Твардовскому не понравились. Мне, например, слышатся в этих забракованных строчках отголоски Исаковского – через год тот опубликовал свою «Думу о Ленине»: «В Смоленской губернии, в хате холодной»... И, может, как раз здесь, заглянув, что называется, в творческую лабораторию, кто-то откроет для себя тот шаг, который на его глазах сделал Твардовский: от «злобы дня» - обличения классовых недругов и язв царизма – к общечеловеческому, на все времена. К неизбежным и сокрушительным ударам времени, тем невозвратным переменам, которые суждено пережить и осознать каждому. Это пушкинский голос пробивается всё более явственно.
       В дневниковом повествовании о поездке на родину очень сильна лирическая струя, но, как обычно у Твардовского, - в тесном переплетении с «прозой жизни», бытовой стороной. Поражаешься всегдашней его судьбе попадать в узловые места и моменты творящейся большой истории, его умению одной-двумя фразами, словечком подслушанным, картинкой заурядной показать истинную суть событий. Представьте: выросший на хуторе, он нежданно попал в «последний день» хуторов – в самый разгар «расхуторизации». В своё время с лихвой хлебнул он глухой тоски и дикости хуторской жизни, где «по домам нас запирает осень» – и всецело голосует за приобщение людей к новому: к коллективному труду и отдыху, к культуре (библиотеки, клубы, радио, электричество и проч.): «Мера эта (сселение) так необходимо-желанна»... А всё ж боль людскую и свою собственную (столько сил положено было на этот хутор) он унять не может. И некоторые записи для памяти делает как бы не в тон:
      «Обеспечить» – (сломать печку) термин, возникший в ходе сселения. Раскрыл мне его Ряшин (работник обкома. – Ред.), но в деревне я его не слыхал, должно быть, он зародился в других местах».
     ....«Пришли к одному единоличнику. Долго говорили.
     – Ну, что ж, придется тебе помочь… Полезайте ребята на крышу. Разрывайте хату.
     – Стойте! – Пишет заявление в колхоз. – Вот теперь можно. Ройте. – И сам полез на крышу.
Любит русский человек выкинуть этакое. Дайте ему возможность самому поступить красиво, сознательно».
И ничего тут не разжёвывается, но мы легко представляем, как перед районным начальством ставится «благородная» задача: «обеспечить хуторян». И впрямь, этому «обеспеченному» теперь одна дорога – самому быстро «сселиться» на колхозную усадьбу. Без печки-то жизни нет. Да и «помощь» с крышей – неплохой аргумент за коллективную жизнь и «сознательность»...
     Опять же вспоминается Никита Моргунок с его «частнособственническими» мечтаниями.

Стоит на горочке крутой,
Как кустик, хуторок.
Земля в длину и в ширину
Кругом своя.
Посеешь бубочку одну,
И та - твоя.
И никого не спрашивай,
Себя лишь уважай.
Косить пошел - покашивай,
Поехал - поезжай.
И все твое перед тобой,
Ходи себе, поплевывай.
Колодец твой, и ельник твой,
И шишки все еловые.
Весь год - и летом и зимой,
Ныряют утки в озере.
И никакой, ни боже мой,
Коммунии, колхозии!..
И всем крестьянским правилам
Муравия верна.
Муравия, Муравия!
Хо-рошая страна!..

     Приходилось слышать, да и в институте проходили, что Моргунок – этакий типаж «не от мира сего», навроде Дон Кихота, малость не в себе. Одним словом, анекдотичный персонаж. Доездился, что лошадь украли, и сам в телегу впрягся. Мол, разоблачает его автор и высмеивает. Между тем, этот свой колодец, ельник и утки в озере, собственноручно выкопанном, – это ведь Трифон Гордеевич с его многими «коммерческими» планами и страстью к коням. В выкопанной сажелке вода не держалась, а приобретенные в большом количестве утки передохли от какой-то хвори, жеребец чистых кровей, которого так и не отдал в колхоз, и вовсе его погубил. И свою Муравию отец Твардовского не уставал искать. То на Донбасс, то в Саратовскую губернию, где «тучной земли завались» - посеешь бубочку и т.д. Однако, кроме малярии, из тех мест Трифон Гордеевич ничего домой не привёз.
    Как известно, юный Твардовский с отцом не ладил. До ненависти доходило, из дома убегал. Но чтоб каким-то «блаженным» его считать – близко не было такого. А что касается «всех крестьянских правил», которые глава семьи с малолетства сыновьям в головы вбивал, интересные свидетельства сохранились. Здесь имею в виду собственноручные записи Владимира Муравьёва (поэта, критика, ровесника и друга А.Т.), сделанные им в тюрьме по требованию следователя в 1937 году (см. Н. Илькевич «Пасынок судьбы»):
     Твардовский «...в разговорах со мной и с Македоновым говорил, что только крестьянство, при том нетронутое никакими посторонними влияниями, является основой всей общественной жизни.... в марте 1930 г. он во время выпивки, проходившей у него на квартире (жил он тогда в доме на углу Ленинской и Почтамтской ул.) заявил мне, что всё, дескать, равно «мужицкий дух» ликвидировать не удастся....”мужицко-эсеровские” взгляды, теории гегемонии деревни и крестьянства, которые развивали Рыленков и Твардовский независимо друг от друга и в разное время меня, убежденного сторонника города, никогда не привлекали...»
   (Кстати, весьма неожиданно про Рыленкова. Не могу припомнить у него чего-то типа «Дневника председателя колхоза», «Четырёх тонн», «Лета в коммуне», «Гостя» или поэм «Путь к социализму», «Путь Василия Петрова», «Мужичок горбатый», за что Твардовского в Смоленске били, склоняли, исключали. Кроме вот этих «частных разговоров» за рюмкой чая, у Рыленкова сплошные «росы-косы». Воистину: что знал, о том не писал, – подвёл итог его жизни А.Т. в своём дневнике).
     А теперь подумаем, насколько «мечтания» Моргунка только его собственные? И насколько окончательная ликвидация «мужицкого духа» не уму, а сердцу А.Т. близка? Не отсюда ли его «недоумение и тоскливость» три года спустя после «Страны Муравии»?
    Вроде, ничего особенно трагического не случилось в этот приезд «знатного земляка» (а он, действительно, несколько месяцев, как стал таким, получив высшую награду Родины - орден Ленина), но с какой неумолимой беспощадностью разрушает жизнь долгожданный праздник! Вот он пишет, что заехал на смоленскую квартиру (которую они с Марией Илларионовной отдали семье Трифона Гордеевича, вывезенной Александром из ссылки). Но отца не застал, оставил записку. Потом выяснилось, что тот как раз приезжал, но в это время спал в сарае – «пьяненький». «Увидел маму сильно состарившейся, больной... – сердце сжимается». Могилку сына (менее чем годичной давности) на Тихвинском кладбище не нашёл, несмотря на помощь сестры жены (то есть никто из большой смоленской родни за могилкой этой и не присматривал). Даже место, где когда-то стояла давно растащенная соседями «наша усадьба» (хутор Загорье, как мы сейчас говорим), нашёл не сразу, и всё ему казалось, что оно «где-то дальше». Сады и посадки деревьев везде вырублены и не посажено взамен «ни прутика»...
    А ведь было, кажется, у А.Т. желание (планы?) вернуться «на родную землю». Об этом нигде и никто не писал и не знал. Но вот в письме жене из Смоленска в этот приезд он пишет, как о чём-то обсуждавшемся совместно: «В Загорье, между прочим, продаётся очень хороший дом, именно дом, а не изба. Просят семь тыс. Возле дома – хорошенький плодовой садик, но дело в том, что идёт сселение хуторов (я, собственно, только-только захватил ещё наши хутора в прежнем виде; в день моего отъезда уже началась перевозка хуторских построек на центральную усадьбу, а, след[овательно], сад пропадает».
    Тон письма жене – бодрый. А вот дневник... Записи сделаны позже, по возвращении в Москву, то есть впечатления малость устоялись, сложились, и итог получился неутешительный: «Чуть ли не единственной иллюзией в последние годы было для меня Загорье. Оно всегда как праздник, было где-то впереди и скрашивало будничность, тяготы и печали. С каждым годом представление о поездке в родные места становилось значительнее – всё увеличивался срок разлуки с ними.
      Вот и этой иллюзии не стало. Праздник прошёл».
    Ощущение последней утраченной иллюзии, прошедшего праздника, уже за два года до большой войны – это так много говорит и так много определяет во всей дальнейшей его судьбе и творчестве.
   И ещё один тяжёлый аспект этой, несомненно, знаковой поездки на родину. В упоминавшемся письме к жене Твардовский не преминул отметить: «Встречен я довольно приветливо. Писатели – часть искренно рады, часть тулятся и жмутся, но я вообще не касаюсь до их дел, и даже уклонился от выступлений до приезда из деревни».
Дочери Твардовского исчерпывающим образом комментируют этот абзац: «В 1937 г. А.Т. уезжал в Москву под грозные призывы смоленских газет проверить его связи с «врагом народа» А. Македоновым и разоблачить «вражеское охвостье». А вслед за ним в Союз писателей СССР (одновременно и в НКВД) отправилось персональное дело поэта (донос о его поведении на собрании, где разоблачали «враждебную деятельность» Македонова). После поддержки «Страны Муравии» в центральной печати травля поэта в Смоленске затихла. А став орденоносцем в январе 1939 г., А.Т. удостоился похвальной рецензии в «Рабочем пути» и приглашений посетить Смоленск. Одновременно некоторые смоленские писатели давали против поэта показания: А.Т. в апреле 1939 г. инициировал пересмотр дела Македонова. О «приветливости» земляков-писателей красноречиво свидетельствует письмо А.Т. из Коктебеля М.И. 2.IX.39.: «Между прочим, здесь целый литер[атурный] См[олен]cк: Кац с женой и дочерью, Рыленков также, жена Смолина. Я с ними вежливо поздоровался, задал два-три вопроса, отвечают, но глядят из подлобья. Хорошо, что мне с ними не приходится видеться: они обедают во вторую смену(!)». «Литературный Смоленск» не мог простить поэту успеха «Страны Муравии», определенной здесь «кулацкой», «контрреволюционной», как и того, что посадить А.Т. не удалось».
     Бог с ними, с писателями-злопыхателями – мне царапает душу вот эта строчка: «Оно (Загорье) всегда как праздник, было где-то впереди и скрашивало будничность, тяготы и печали». Смею утверждать, что именно он (праздник, который всегда с тобой) породил в «Стране Муравии» вот этот брызжущий жизненной энергией гимн:

Земля!
Всё краше и видней
Она вокруг лежит.
И лучше счастья нет, — на ней
До самой смерти жить.
Земля!
На запад, на восток,
На север и на юг…
Припал бы, обнял Моргунок,
Да не хватает рук…

     Припал бы и обнял. Но «этой иллюзии не стало. Праздник прошёл». Родовое его гнездо окончательно разорено: «Лески повырублены, занесло всё кустами, высокой лядкой травой»... А сейчас лучше ли?
      На фото - сгоревший в канун столетнего юбилея поэта Дом культуры в Сельце, построенный на Ленинскую премию нашего земляка. Обещали восстановить. Но сколько лет уже продолжается растаскивание пожарища?

Автор: Петр Привалов

редактор и составитель сборников Твардовских чтений

Фотогалерея