Смоленск фермерский

В 90-е годы прошлого века я ездил за хлебом в п. Исаково. Его можно было приобрести и в Шимановском магазине, до него от Екимовки было ровно три километра, однако нерегулярность доставки этого продукта и выстаивание в очереди не давало гарантии покупки. К тому же при нормированном отпуске в одни руки - а хлеб иногда был и несвежий и помятый - хватало его максимум на два дня.

Русской печки, где можно обстоятельно кулинарить, у нас тогда не было, блины печь докучливо. И когда, намаявшись в говорливой очереди, услышал, что в Исаковской пекарне хлеб продают по потребности и очень вкусный, решил - съезжу. Девять километров на «МТЗ» не расстояние, да и дорога была не такая «убитая» как сейчас, в крайних домах в Коханове и Дариве еще приветливо светили окна, а юркие собачонки дежурно лаяли с обочины и половодье красок поздней осени робко проглядывалось в утреннем тумане. Трактор шустро бежал по ровной, асфальтированной дороге, габариты которой при пересечении двух овражков были аккуратно обнесены металлическим ограждением, а окрестные поля с коротко срезанной стерней с бункерами соломы, а где и вспаханные, зазеленевшие озимью, навевали приятные мысли о хозяйской рачительности. Как будто кто-то неведомый, но властный и понимающий уклад сельской жизни, до отказа закрутил пружину механизма созидания и, невзирая на изношенность отдельных его частей, заставлял по инерции ухаживать за сельхозугодиями. На обратном пути с мешком свежеиспеченного пышного хлеба ехал неторопливо и, предаваясь воспоминаниям от красот пейзажа, еле заметил стиснутую молодыми березками дорогу к тому месту, где была Кохановская больница, с десяток лет тому назад переехавшая в п. Новый, на центральную усадьбу совхоза «Исаковский». Остановился. Заглушил двигатель трактора. Стайка крикливых дроздов сорвалась с пламенеющей от ягод рябины. На одичавших яблонях, разлапистых и суковатых, кое-где висели яблоки, лиственное мелколесье упрятало придорожные полянки, и лишь буйный чертополох крапивы с репейником обозначал фундаменты строений скромного больничного городка.

Трижды, учась в старших классах, случилось мне быть пациентом этой больницы. Главврач Людмила Васильевна Зимбицкая (впоследствии заслуженный врач РСФСР) отремонтировала здесь мою сломанную и вывихнутую руку. А еще помню жуткий страх, когда вынесли из больницы к беседке стул, и, обхватив его высокую спинку, я ощутил, как пересчитывала пальцем мои ребра Людмила Васильевна, и после короткого указания медсестре «здесь», холодок анестезии предварил совсем не больной укол.

- Экссудативный плеврит, - зак­лючила Людмила Васильевна, - видишь, сколько лишней жидкости у тебя выкачала.

А на этом месте стоял одноэтажный рубленный корпус больницы. Патриархальностью дышали больничные интерьеры: грубоватые тумбочки и старенькие, с облупившейся краской, железные кровати, с потрескавшимся линолеумом на полу и еще более изношенным на входе у двери, высокими окнами, дроблеными на ячейки квадратов с кое-где лопнувшими стеклами, проклеенными полосками бумаги и аляповатой замазкой. Не было сложных медицинских аппаратов, но умелые руки медперсонала и высочайший профессионализм Людмилы Васильевны возвращали людям не только здоровье, но и жизнь.

В годы Великой Отечественной войны единственный доктор на всю нашу округу, она лечила и местных жителей и избежавших плена раненых бойцов погибшей в окружении 33 Армии генерал-лейтенанта М.Г. Ефремова. В условиях оккупации это было смертельно опасным делом.

- Моя бабушка, работавшая там прачкой, - рассказывал мне А.И. Спиридонов, - видела, как немцы избивали ее плеткой. И только то, что они и сами обращались за лечением, спасло ее от гибели.

- Не выжил бы я со своими ранами, если бы не Людмила Васильевна, - вспоминал бывший воин 33 Армии Иван Михайлович Шуханов, долгое время работавший конюхом в Кохановской участковой больнице.

Удивительна человеческая память. Что-то походя увиденное или услышанное порой вспоминается яснее, нежели знаковые события прожитой жизни. И я отчетливо вижу - спустя полстолетия! - на соседней больничной кровати богатырского сложения деда Никулика из Мелихова, рассказывающего, как артельно косили сено у помещика и какой сабантуй устраивали после покоса. И красавца-парня, бывшего моряка, перебравшего «зеленого змия», в морозную декабрьскую ночь лишившегося пальцев ног. Узорами покрыто по углам заиндевевшее окно, а он, бедолага, стоит, держась за подоконник, и непередаваемо грустно, сочным баритоном вполголоса поет:

- …В дали погас вечерний луч заката. И сразу тишина на землю пала...

Потом не раз проезжал и проходил мимо, не заглядывая вглубь лесной чащобы, где была больница. Всему свое время, не зря говорят: «нельзя войти в реку дважды». А время – та же река. И без всякого удивления, искренне сопереживал я последней жительнице Екимовки, бабушке Вере, приходившей ко мне из соседнего Коханова и со слезами на глазах просившей:

- Разреши мне на своем подворье земляночку выкопать - там доживать хочу.

Конечно, это была неисполнимая блажь: старушка сама переехала из медвежьего угла в добротный дом ближней деревни. Но когда вам за 70 лет и вся предыдущая жизнь прошла на этой полянке, у речки, в окружении постаревших вместе с вами лип, дубов и одичавших яблонь, понимаешь - сердце не лукавит. Слишком много необычного в обычном хранит оно в памяти, и совсем неважно, в каких красках воспоминанья, их многоцветье одаривает нас глубиной чувственного переживания о давно минувшем.

Я много поездил по Смоленщине. Помню строительный бум на селе в бытность первого секретаря обкома КПСС Ивана Ефимовича Клименко, напряженный ритм посевных и уборочных компаний. И как уходила жизнь из так называемых неперспективных сел, а маленькие деревушки исчезали, словно грибы, схваченные ранним осенним морозом. Люди покидали веками обживаемые места и пласт народных традиций, крестьянской заботы о земле таял на глазах, подменялся рассуждениями об укрупнении, модернизации, перестройке... Стихийный рынок с некомпетентным, алчным руководством за считанные годы разрушил десятилетиями создаваемую сельскохозяйственную экономику, истончив по неразумию отнюдь не символическую пуповину, связывающую всех нас с родной землей.

И беды наши во многом зависят от потери этой чувственной, а иногда и физически ощущаемой боли за разрыв со своей малой родиной. Вроде бы и причины объективны, и обстоятельства порой неодолимы, а как забьется сердце, когда на своем давно заброшенном подворье сорвешь яблоко, и вкус полузабытого детства моментально уловишь, и внешне беспричинно побежит по щеке слеза.

Память. Память. Иду по склону речной долины, где некогда разреженной цепочкой ютились дома – зримые меты от них – валуны да ямы подполий – и вспоминаю, как рыдала здесь гармония бывшего жителя, приезжавшего из Москвы с рюкзаком продуктов, чтоб отдохнуть в хижине с прохудившейся, подлатанной толью, щепяной кровлей.

Все видела и всех пережила моя любимая береза, с затянувшимися шрамами от многочисленных весенних подсечек, и уже из жалости никто более не коснется топором ее шероховато-бугристой кожи, чтобы испить холодного березового сока. Она еще противится злым зимним ветрам, и летом зеленым парусом листвы гнется под их напором, теряя сучья кроны. Последние...

С ухоженного Екимовского поля смотрю на гаснущий в лучах вечернего заката багряный лес. Легкий туман сгущается в долине реки Лосьминки. Приглушенный расстоянием олений рев вспарывает стынущий воздух и тотчас перебивается гулким шлепком о воду старой осины, наконец то подточенной бобрами.

- Дедушка, ужинать! - зовет младший внук Степан. Нехотя иду к дому. Честное слово, жаль покидать такую чарующую красоту, подаренную нам, хуторянам, в благодарность за возрожденный уголок земли. Хочется верить, что бескрайнее крестьянское наследство в лугах и пашне не будет бесхозным, обретет и по Закону и по Совести своих настоящих хозяев, да и тернии пройденного пути должны послужить во благо разумных решений.

P.S. А хлеб - и черный и белый - давно выпекаем сами. В магазине такого не купишь.

Александр Якушев,
хутор Екимовка.