Намеренно вызывающей была рубрика «Светлой памяти льнокомбината» в третьем номере «Нового Смоленска» за 2007 год. Не знаю, на что мы больше рассчитывали – на справедливый взрыв негодования смолян, на то, что заговорит совесть в тех, кто мог спасти и не захотел и выбрал спокойную жизнь или личную материальную выгоду. Нет, по большому счету, ничего подобного не произошло: замок на воротах предприятия, некогда градообразующего, так и остался, о людях, выброшенных за эти самые ворота, никто не поспешил вспомнить – совесть, явно, не заговорила. И вряд ли могли принести моральное удовлетворение несколько звонков «благодарных читателей». Звонили ветераны льнокомбината, некоторые плакали. Чему удивляться – всю их жизнь перечеркнули разом, отняли смысл.
Еще одним следствием той публикации стало приглашение автора на День текстильщика, который пришелся нынче на 8 июня. Странное дело, закрыт комбинат, нигде о нем уже не вспоминают, а совет ветеранов предприятия не распался, действует, профессиональный праздник отмечает. Конечно, не на комбинате, как бывало, а в актовом зале школы №17 г.Смоленска (спасибо администрации, которая пошла навстречу). Здесь накрыли столы, собрались те, у кого вся жизнь прошла на комбинате. Не все, конечно, ветераны, которых на учете более шестисот, но немало и, естественно, в большинстве женщины. И было всё, как положено, когда встречаются старые друзья, знакомые (чаще слышалось слово «родные»).
Пригласил меня заранее (а потом и напомнил пару раз) давний и бессменный председатель совета ветеранов Петр Фролович Денченков. Старожилы вспомнят, наверное, что был он в свое время (1962-1976 гг.) генеральным директором комбината, начинал его переоборудование. И вот, перешагнув давненько 90-летний рубеж, не теряет бодрости и интереса к жизни, не желает смириться с мыслью о безвозвратной потере комбината для Смоленщины.
«Это такая беда, такое горе для всех, кто поднимал производство… Уже третье банкротство комбината проводят. Всякий раз распродают собственность. Потом надежда какая-то появляется. Четыре года назад даже министр Гордеев с губернатором Масловым на комбинате были, говорили: возродим. А вот потом администрация что-то не поделила с «Росконтрактом» - опять всё заглохло.
Практически никаких уже служебных и вспомогательных помещений на комбинате не осталось. Но главный корпус, где все основные производства, и цех фотофильмпечати со всем оборудованием пока не тронули. Я ходил на комбинат на 9 Мая. В корпусе, конечно, не был, но мне знающие люди рассказывали, что оборудование стоит, станки накрыты. Из прядильного вывезли только шесть новых машин, которые по договору проходили обкатку при директоре Рассадине, за них не платили еще. А в ткацком и новые станки остались. Собственно, можно сказать, что осталось сейчас производство примерно в тех размерах, что было при мне. А мы тогда ни много ни мало – 14 млн. метров ткани давали.
Сейчас, конечно, и нельзя и не нужно столько. Сырья маловато. Даже чтоб оставшееся оборудование загрузить, надо в области 25 тысяч гектаров льна сеять. А одно время его совсем вывели на Смоленщине. Стыдно сказать, из Египта лен сюда везли последние годы. Сейчас, вроде, спохватились – шесть тысяч га посеяли. Так надо же и переработку у нас наладить – зачем дяде отдавать. Всегда смоленский лен и наша продукция самыми лучшими были. Нам для космонавтов ткань заказывали. На всех выставках побеждали… А какие люди у нас были – орденоносцы, герои!..
Вот теперь новый губернатор пришел – что-то изменилось, опять у нас надежда. Нам в Администрации сказали, что аукцион по распродаже оборудования, который на середину июля был назначен, отменили. Может, сохраним еще гордость нашу – льнокомбинат. Как в Великих Луках, Петербурге, Вологде, где администрация взяла их в свою собственность, и они работают»…
Я слушал Петра Фроловича, смотрел на сидящих за нехитро сервированными столами людей (встречались и знакомые лица), ловил обрывки разговоров – и убеждался: вера в возрождение родного предприятия, любовь к нему, как к чему-то живому и основополагающему, никуда у них не девается с годами. Мне показалось вдруг, вопреки железобетонной логике развития событий, что такая вера не может не материализоваться – оживет льнокомбинат! Во всяком случае, это было бы святое дело и неумирущий памятник новой Администрации! И, видимо, уже ближайшее будущее покажет, насколько она предрасположена к такого рода благотворным делам.
А наши ветераны-текстильщики… Нет, не были чрезмерно высокопарными и напыщенными строчки о них, написанные несколько лет назад мною (дань собственному давнему и недолгому льнокомбинатскому прошлому) как раз к профессиональному празднику:
«Для меня бесспорно, что это совершенно особый род людей. Были декабристы, герои-народовольцы, большевики. И были они – первостроители, первовоители, первовозродители. Пожалуй, вернее всего было бы их даже не строителями назвать (со стройки они, чаще, только начинали), а устроителями жизни, упрямо вытаскивавшими страну из платоновского «котлована». Настойчиво всплывает заученное в восьмом классе ленинское определение «страшно далеких от народа» декабристов: «Рыцарями, коваными из чистой стали, звал их Герцен»… Нет, конечно, какая уж тут сталь. Скорее, великой нуждой, великой бедой и Великой Мечтой они были выкованы. В перестроечные времена этих «не шибко грамотных деревенцев» наши рафинированные правозащитники жалеючи именовали обманутыми. Но чем больше вспоминал я этих людей, чем больше и дальше сталкивался с ними, чем больше думал (а они заставляли думать самим фактом своего безденежного, но по-прежнему оптимистично-напористого существования), тем больше чувствовал обманутым себя, нас – более благополучных и образованных, но обделенных главным – той самой Великой Мечтой о всеобщем равенстве и счастье, которая, как ни странно, греет их до сих пор»...
Давно уже перестал удивляться регулярному вмешательству в мои журналистские планы закона «парных случаев». Вот и на этот раз прикидывал, как поживее подать не слишком «фактурный» материал о состоявшемся мероприятии. Может быть, взять за основу биографии некоторых участников встречи? Но не будет ли тогда обидно тем, о ком не написал? Собственно, все заслуживают. И вот тут мне позвонил человек, с которым мы давненько уже не созванивались, - Павел Тимофеевич Антипов. Если кто-то из читателей не знает, это смоленский поэт, член Союза писателей России. Правда, мы с ним познакомились в ту пору, когда, наверное, и во сне не могло присниться, что Павел Тимофеевич вот так запросто будет доставать из «широких штанин» писательский билет. Было это четверть века назад, и выглядел нынешний писатель точно так, как и положено было слесарю ОГМ льнокомбината – в промасленной спецовке, с заскорузлыми пальцами, в которых трудно было представить пресловутое перо или даже шариковую ручку. Тем не менее, в редакции многотиражки Павел Антипов был частым гостем, а на комбинате чем-то вроде известного акына. Над ним в цеху добродушно подтрунивали, но и уважали, гордились такой редкостью на весь город.
Мне, 27-летнему, уже тогда Павел Тимофеевич казался безнадежно старым, и то, что он увлекся стихосложением, начал ходить в литературную студию к Виктору Смирнову, вызывало невольную улыбку. Но он как-то по-деловому к творческим проблемам подходил. Дескать, не умею гладко строчки слагать (грамотенки-то всего пять классов, да и те когда были – до войны) – подучусь. Будто на верстаке родном, где за полвека совершенства достиг. И ведь оправдался такой подход, вознаграждено было это упорство.
Как раз и звонил Павел Тимофеевич, чтобы передать мне возрожденный через сорок пять лет альманах смоленских писателей «Сторона родная», где опубликовано и несколько его стихотворений. На следующий день встретились, и я поразился бодрости и ясности мысли 82-летнего ветерана, участника войны, инвалида. Вообще, жизнь его подвиг. Только представить, что с льнокомбината он ушел всего восемь лет назад. А пришел в цех в… 1949 году. То есть 51 год на одном рабочем месте – без подвижек, передвижек и выдвижений. Сейчас, может, кто-то и пожалеет его, что, мол, всю жизнь одну лямку тянул. Но здесь вот ведь какой непонятный нынешним поколениям фокус: не было лямки, а была жизнь – полноценная, интересная и, по большому счету, счастливая. Как и у большинства ветеранов, которых увидел я на празднике.
Павел Тимофеевич не только новый альманах (поздравляем смоленских писателей с возрождением замечательной традиции!) мне подарил, он и много стихов принес, и… первые свои прозаические опыты. Надо сказать, что эта проза заинтересовала меня прежде всего. Нет, конечно, в жанре рассказа рабочий поэт (кстати, единственный, которого в жизни видел – без примесей и натяжек) не достиг того уровня мастерства, которое присутствует в его стихах. Но и так просто не смог я пройти мимо этих произведений. Есть в них «сермяжная правда», есть некая неподражаемая наивность, характерная для всего его поколения. И хоть не был Павел Антипов участником праздника в 17-й школе (только от меня и узнал о встрече ветеранов), а как-то вдруг ясно стало, что именно подобного произведения не хватает в этом материале, чтоб по-настоящему вспомнилось прошлое и взгрустнулось читателям немолодым. А те, кто помоложе, возможно, и задумаются.
Повторюсь, не ищите в этом произведении неких художественных изысков и украс. Собственно, это, без какого-либо узаконенного в литературе вымысла, один к одному история вхождения в «большую литературу» самого Павла Тимофеевича. Даже своему герою (естественно, слесарю ОГМ) дал он зеркальное имя-отчество – Тимофей Павлович. И собственно, читателя ждет не литературоведческий, а своего рода историко-социологический комментарий к произведению (даем его в отрывках), возвращающему нас в 70-е годы прошлого века (некоторые особенности авторской орфографии и синтаксиса сохранены).

Звёздный час
Тимофея Костюкова

«… Вот в такое кипучее время начальник цеха механизации вызвал в кабинет Костюкова Тимофея Павловича и говорит ему:
- Вот что, Тимофей Павлович! Пришёл и твой звёздный час, чтобы на людей посмотреть и себя показать… Несмотря на то, что ты не член Партии, тебе доверили партийное поручение: избрали делегатом на областной слёт передовиков производства и членом президиума. После выступления нашего директора ты должен выступить и рассказать о наших достижениях и планах на будущее.
- Василий Антонович! - взмолился Костюков. - Я никогда не выступал даже на цеховых собраниях, я и двух слов связать не смогу, а не только речь держать, да ещё с трибуны драмтеатра.
- Пусть тебя это не волнует, - сказал начальник. - Речь уже подготовили и отпечатали на машинке, об этом позаботился Профком и Партком. Тебе только прочитать от начала и до конца – и больше ни слова.
Дальнейших отказов и мольбы Костюкова начальник слушать не стал: он был крутого нрава, в прошлом военный офицер, привыкший отдавать приказания:
- В общем так, Тимофей Павлович, из девятитысячного коллектива более достойной кандидатуры не нашли. Во-первых, ты хороший специалист, занесен в книгу почёта предприятия. Во-вторых, ударник комтруда, инспектор по технике безопасности. Награждён медалью за доблестный труд к столетию Ленина. Участник ВДНХ… Так что давай немедленно к главному механику. Пусть решает, как с тобой быть.
Главным механиком была Зорина Надежда Евсеевна (имя подлинное – ред.), добрейшей души человек. На комбинате за глаза называли её «Матушка», и у Костюкова затеплилась надежда, что она уважит его просьбу. Но та взялась уговаривать, что ему доверили ответственное поручение, к тому ж и несложное. Другой бы с радостью на слёт в драмтеатр пошел, но вот тройка на его кандидатуре остановилась. «Главное, что ты непьющий и некурящий»…
Тут Костюков механику возразил: «Что некурящий – это верно, а что непьющий – так и нет. Выпиваю, даже с большим удовольствием, с аванса и получки. Да и на Новый год, Рождество Христово, Пасху, Первого Мая, Седьмого Ноября»…
- По сравнению с другими, которые пьют до работы и после работы, и на работе бывают в нетрезвом состоянии, и по пьянке делают прогулы, ты, Тимофей Павлович, просто святой человек, - сказала Надежда Евсеевна. - Но с пережитками прошлого. Веришь в Бога, чтишь религиозные праздники и видимо потому не вступаешь в Компартию и отрываешься от коллектива своего цеха. Когда рабочие справляют дни рождения или уходят в отпуск, ты в этих мероприятиях не участвуешь.
- Это верно, - ответил Костюков. - На это есть причины. У меня больной желудок, и лишнее пьянство вредно отражается на здоровье. А, во вторых, нужны деньги на лечение в санатории, тут не до коллективных попоек.
- Вот видишь, Тимофей Павлович, сама путёвка в твои руки просится. Как только выполнишь поручение – поедешь в санаторий. А то, как глупый телок, брыкаешься»...
Казалось бы, ничего особенного нет в этой сценке «уламывания» рабочего человека. А вот ведь, как горько надо было единство партии и народа демонстрировать (может, и не так плохо это «надо»?). И до какого главного критерия дожили (даже беспартийного на высокую трибуну двигают) - «непьющий и некурящий»! Ой, какой это дефицит был при развитом социализме! Не от хорошей жизни чуток попозже Андропов спохватился гайки закручивать (это при мне уже)… Конечно, не устоять было Костюкову. Но настроение испортилось.
«… При таком настроении работать он уже не мог. Его окружили рабочие, … стали давать разные советы, как уверенно держаться на трибуне во время выступления. Одни предлагали перед выступлением надо выпить крепкого чая, чтобы горло не пересыхало от волнения. Другие предлагали выпить водки перед выступлением. А как это сделать незаметно для окружающих? Есть плоские бутылки по 250г. Такой бутылёк удобно держать в боковом кармане пиджака и перед тем, как идти выступать, незаметно выпить. От водки не только будет звонче голос, пропадёт робость, и ты будешь чувствовать себя увереннее.
… После работы Костюков зашёл в Партком, где ему вручили отпечатанный текст речи. Выйдя из кабинета, он тут же в коридоре прочитал написанную для его выступления речь. Костюков в уме представил, какая будет картина в драмтеатре. Будет восседать президиум, где он тоже будет сидеть и ждать своей очереди для выступления и быть подобно попугаю, чтобы прочитать чужую речь с трибуны, как это будут делать делегаты до и после него. Будут говорить по писанному, выражая чужие мысли, не имея своего мнения. На это есть мнение работников партийного аппарата. Как должен жить и мыслить народ. А безгласный народ будет сидеть разиня рот со скучающим видом и думать лишь о том, чтобы всё это скорее бы кончилось. С таким положением Костюков не мог мириться, было задето его самолюбие, А он ведь верил идеалам Компартии, которые ведут народ в светлое будущее с лозунгами: «у нас свобода слова и печати»...
Сколько в своё время громов и молний метали мы в адрес читающих по бумажкам ораторов, а вот, поди ж ты, и им не так просто было. Тот же Костюков и так и эдак прикидывает, как бы ему лицо не потерять, как из положения выйти и не попасть под «карающий меч». Возник в числе прочих у него и такой вариант.
«Несмотря на зрелый возраст у Костюкова проявилась тяга к стихотворству, в основном с сатирическим уклоном, а уж потом лирические и патриотические стихи. Сатирические произведения ему давались легко. Перед ним были живые персонажи. Вот один эпизод из сатиры Костюкова.
Руководитель и подчинённый:
Иной с начальственным уклоном,
с надменным пафасом в речах,
во злобе нагоняет страх,
стоишь пред ним, как пред Иконой
и будто каешься в грехах.
А он и знай себе глумится,
ему ничто указ, закон.
Но забывает, что скатиться
с уклоном легче под уклон.
А вот другой портрет руководителя:
Фома и мы
Для невеликого Фомы
безликим стало слово «мы».
Он, на собраньях говоря,
возвысил собственное Я.
И так твердил Фома везде:
- Обратный ход я дал воде,
я сев закончил и страду.
Я БАМ через тайгу веду.
Штурмую небо и моря –
и пузырится слово «Я».
Он не берёт того в расчёт,
за счёт чего ему почёт.
А план сорвётся у Фомы –
хватается за слово «мы».
… Но такой сатирический сюрприз преподнести делегатам слёта означало не только прощай путёвка в санаторий, а и прощай родное предприятие...
… Домой Костюков пришёл усталым не от работы, а от забот, которые свалились на него, как снег на голову. Жена сразу заметила, что Тимофей чем-то озабочен. А когда он рассказал, в чём причина плохого настроения, жена умоляла его отказаться и не ходить выступать, а то опозоришься – стыда не оберёшься.
- Ты что, с ума сошла? - возмутился Тимофей. – Пусть буду выглядеть на трибуне смешным, но я дал слово и я его сдержу. А сейчас подай мне деньги на бутылку водки – иду в магазин.
Жена удивилась и говорит ему, что сегодня нет праздника, чтобы пить водку. «Праздника нет, а причина есть», - взял деньги и пошёл в магазин. Придя из магазина, он умылся, переоделся, сел за стол. Поставил на стол бутылку «Старки» - сорокапятиградусной настойки, гранёный стакан залпом выпил. Для успокоения нервной системы и для вдохновения, чтобы закончить стихотворение, которое начал сочинять, идя с работы. А полбутылки оставил для храбрости выпить перед выступлением на слёте. После принятия алкоголя Тимофей Павлович обрёл бодрость духа и без особого труда закончил стихотворение, которое решил прочитать на слёте с трибуны.
На следующий день в назначенное время Костюков появился в драмтеатре. Когда оставались считанные минуты до начала выступления делегатов слёта, он зашёл в буфет, купил бутерброд, попросил стакан, налил в него водку, припасённую заранее, выпил, закусил бутербродом и пошёл в зал. А вскоре объявили, чтобы члены президиума заняли свои места. После принятия спиртного у него пропало волнение, и он спокойно пошёл и занял своё место в президиуме как ни в чём не бывало. В левой руке держал блокнот, а правой рукой для виду, вроде, что-то записывал. А когда объявили его фамилию, он уверенной походкой пошёл и стал за трибуну с таким видом, как будто это его привычное дело выступать перед большой аудиторией. Положил на наклонную часть трибуны доклад, чтобы было удобно читать. Внимательно посмотрел в зал, и ему показалось, что сидящие там люди с нетерпением ждут его выступления. Костюков преобразился и стал читать текст доклада, не отрываясь ни на секунду, чтобы не сбиться и прочитать без запинки. Это у него получилось.
«Но почему такие слабые аплодисменты?» - подумал Костюков, хотя бурных и не ожидал. …«Пока я слушал выступающих и выступление нашего директора, - заговорил он без бумажки, - я написал на эту тему стихотворение». Тут Костюков слукавил: оно было ещё вчера написано. «Я бы мог его прочитать лишь с вашего разрешения». – «Читай, читай», - послышались голоса в зале. Костюков помнил наказ начальника цеха – как только прочтешь от начала и до конца, сразу покидай трибуну, А поэтому прежде, чем начать, левым глазом глянул в сторону президиума. От того, что увидел, другой пулей бы улетел от трибуны – Костюкова увиденное рассмешило. Председатель профкома и секретарь парткома подавали ему знаки, чтобы он немедленно уходил, а сами вертелись, как будто сидели голыми задницами на раскалённых сковородках. Нет, Тимофей Павлович и не думал покидать трибуну. Он, как норовистый конь, закусив удила, пошёл в разгон. Своё творение читал с выражением. Промытое крепкой настойкой горло издавало громкие, чистые звуки.
Делегаты от утомительных речей находились в полудрёмном состоянии. И вдруг в зале послышалось оживление. Такого ещё никогда не было, чтобы выступающий, прочитав текст, проверенный в Парткоме, мог себе позволить добавить от себя. Вольнодумство в те годы было наказуемо. Но Костюков читал стихотворение, которое было наполнено патриотизмом и призывало на трудовой подвиг. Вот его окончание:
Мне нужен труд, как крылья птице,
Как утру ранняя заря,
Я с детства с ним сумел сродниться,
В труде поэзия моя.
Когда он закончил читать, была мертвая тишина, а потом зал взорвался бурными продолжительными аплодисментами. Костюков с важным видом покинул трибуну и пошёл на своё место в президиум»...
Конечно, замечательной концовкой рассказа было бы, как обрушился после этого «вольнодумства» на Костюкова начальственный гнев, но нет – Павел Тимофеевич нигде не отступает от истины ради художественных красот. «С тех пор его творчество не подвергалось проверке, когда готовили концертную программу. А стихи печатались не только в многотиражке родного предприятия, а во всех газетах области, на родственных предприятиях Советского Союза и в центральной прессе. Главный механик сдержала своё слово: Костюкову Тимофею Павловичу в Профкоме вручили бесплатную путёвку на побережье Чёрного моря».

Боюсь, кто-то пренебрежительно заметит сегодня: вот, мол, нашли героя – он же на партийную мельницу воду лил. Не лил – а искренне, своими собственными словами сказал, о чем думал и чувствовал. Ни Тимофей Павлович, то есть сам Павел Тимофеевич, ни девять (тогда) тысяч работников комбината не были диссидентами. Наоборот – патриотами и великими тружениками. Иначе бы не свершилось невероятного: не выстояли бы в страшной войне, не подняли из сплошных руин города и заводы, не стали бы супердержавой… Мы давно уже живем, надо признать, за счет огромного их труда. И даже вся наша гласность и перестройка не с таких ли Тимофеев Павловичей, не желавших быть попугаями, начинались? Простой, но плохо усвоенный советской номенклатурой урок: не на словах только, не по должности уважайте рабочего человека, не оскорбляйте его недоверием и снисходительностью.
Тот урок и сегодняшним властям не грех вспомнить, когда обращаются к ним наши заслуженные ветераны: помогите, не дайте погибнуть окончательно предприятию, вокруг которого возрождалась в Смоленске жизнь!..