Главная | Архив |

  Литература и жизнь  
   

смоляне закупили "МОскву"

"смоленский проект" в разрезе поэтической школы

 

Желание «почитать» принимает в иные моменты характер прямо гастрономический, когда спасу нет, как хочется то ли чего-то остренького, то ли солененького, то ли вовсе не понять чего. Пробуешь одно, другое – не то все, не унимается организм, не хватает ему для полного счастья. Так порой начинаешь перебирать домашнюю библиотеку, доставая с полки давно знакомые книги, пробегая пальцами по корешкам, в некоем невесть откуда накатившем томлении духа. Нет… нет… глаза бы не смотрели… нет. Ага, вот оно! И листаешь с жадностью как бы вновь обретенный томик, торопливо выхватывая абзацы и надолго задерживаясь на иных страницах.

На этот раз были военные дневники и письма Александра Твардовского жене, точнее вышедшая в прошлом году книга «Я в свою ходил атаку», еще точнее 1942 год, начиная с апреля. Мне вдруг страшно важно стало, как подходил А.Т. к «Теркину», о чем думал, когда не знал еще, что предстоит свершить. Или знал? Ведь это было особенное какое-то состояние, приведшее к перелому, возможно, не только в развитии литературы, но не без того, что и в самой войне, во всей истории человечества. Вот как мне вдруг представилось. Ибо Победа наша была, прежде всего, победой духа, а дух лишь правдой крепок, лишь она «до самых печенок» пронимает. Ведь неслучайно, что никакими огромными затратами и усилиями замечательно отлаженная и подпитанная пропагандистская машина Геббельса за всю историю третьего рейха ничего выдающегося в области искусства так и не выдала на гора – правды за нацистами не было, ее за «колючку» изначально определили. У нас здесь тоже не без греха, но вот вырвалась же – состоялось это чудо, этот подвиг, как сам А.Т. для себя определяет – и открылась дорога.

А начиналось (вернее, настоятельно стало проситься) на Юго-Западном фронте, в Воронеже, так: «… К «горючему» не тянет, настроение — работать, вылезать из состояния некоторого душевного одичания, которое вгнездилось за долгие месяцы работы спешной, порой небрежной и всегда с чувством приноравливания себя к какому-то уровню требований (не читателя, о нем я всегда помнил, а передаточного аппарата — редакторов). Пишется — при таком большом уже дне, как теперь, медленно и трудно. Все получаются стихи, а не то особое, что выносит твой голос из обычного ряда и что безошибочно почувствуешь сам — как только нападешь» (17.04. 1942 Р.Т.).

Как все здесь понятно, знакомо… без каких-либо натяжек. А каково это «всё получаются стихи»! И как глубоко засело, как напряженно живет, развивается, ищет выхода и выплескивается (уже на следующий день в письме к жене в Чистополь):

«...Спешу ответить тебе на последнее письмо (о «Легенде»). Ты совершенно права в своей оценке этой штуки. Я ей и того не дал бы, что ты даешь. Вещь скороспешная, многословная, натянутая. Объясняется все это исключительно внешними обстоятельствами. Тот контроль к самому себе, к слову, который вырабатывался годами, (здесь и далее выделено мною. – П.П.) ослаб за этот год. Важно было, вернее требовалось в порядке приказа, писать много, писать на какую-то тему, с обозначением таких-то моментов и т. п., а как — этот вопрос не только не ставился, но напоминать о нем уже было некоторым эстетствующим вольнодумством. Это вело к «одичанию» души и к мучительнейшей неудовлетворенности тем, что делаешь и делал. После некоторого кризиса я опомнился (какой-то период войны я и сам считал, что лишь бы успеть написать в номер такой-то фельетон, стихотворение и т. д.) и решил, что больше плохих стихов я писать не буду, — делайте со мной что хотите. В этом решении я тверд и уверен в своей правоте. Война всерьез, поэзия долж­на быть всерьез. Правда, покамест я в этом деле успею, другие получат синицу в руки, а на меня будут валиться (и уже валятся) кой-какие неприятности, но это даже хорошо, если говорить правду. Во всяком случае, иначе быть не может».

Удивительно, как кстати пришлась под это настроение, которое бы до добра его не довело в редакции фронтовой газеты «Красная Армия», телеграмма из Москвы «откомандировать поэта Твардовского», полученная 19 апреля. «Кой-какие неприятности» носили характер злокачественный, чему свидетельство направленная в ГлавПУРККА «боевая характеристика» на батальонного комиссара Твардовского. Об «эстетствующем вольнодумстве» он обмолвился вскользь. А ведь это конфликты у него на каждом шагу. Ту же упомянутую балладу «Легенда о Москве» (главный герой Сталин) А.Т. писал семь дней. В письме сетует, что для него это мало – отсюда большинство недостатков. Между тем в редакции за его спиной шушукались и ехидствовали: вот, мол, неделю «пишет». И сделали бы в конце концов с ним, «что хотите», в «порядке приказа»…

Поэтому такая запись в Р.Т. в ночь на 20 апреля: «… А я рад просто, хоть и груст­но, что прошел год, этот год, и я не увижу Украины в дни ее радости. И в то же время — Москва, возможность выступить в большой печати, почувствовать настоящий уровень требований, делать что-то большее, чем здесь, вообще ощутить себя в «ином качестве». Хуже не будет!».

Да, тяжелейший военный год прошел, страшный год бесконечных отступлений и потерь. Сам он попал и на собственной шкуре испытал окружение, да и много чего еще. Но не зря был этот год – он главное дал чувство: насколько все всерьез, и насколько он не может, не хочет больше гнать на конвейер быстропорожние строчки, как дорого стоит вот эта передышка в Москве перед новым назначением, когда можно поработать почти в идеальных условиях.

Еще до «Теркина», увлеченный другими замыслами, он пишет жене: «Я верю и убежден, что все встанет на свое место, только бы не потерять мне свое место, только бы не потерять мне своего спокойного рабочего настроения, только бы не помешали мне в ближайшие же дни, не прервали...» (26.04.1942). И какое замечательное письмо в августе, когда уже озвучены первые главы «Теркина» и параллельно пошла работа над «лирическим о войне» (будущим «Домом у дороги»): «Не думаю, куда это и для чего, не связываю ни с какими намерениями и надеждами. Пишу потому, что пишется, потому, что ненавижу всеми силами души фальшь и мерзость газетного сегодняшнего стихотворения, и чувствую, что если до войны я еще был способен что-то подобное фальшивое петь, то сейчас — нет. Не могу, не хочу, не буду. Не верю, что это нужно и полезно» (8-15.08.1942)…

«Мучительнейшая неудовлетворенность»… Спустя ровно 64 года после последнего процитированного письма сидел я в литературной гостиной областной библиотеки им. А.Т.Твардовского на презентации июльского номера журнала «Москва». Большую часть аудитории составляли смоленские поэты и прозаики, причем представители обеих писательских организаций. Не припомню уже, когда в последний раз доводилось видеть их вот так – плечом к плечу. Объединил всех как авторов номер толстого центрального журнала, три четверти которого было отдано редакцией «Москвы» на откуп (в буквальном смысле слова – областная администрация выделила из бюджета средства на аренду площади; особо не афишировалось, но «в кулуарах» говорили о трехстах пятидесяти тысячах рублей) нашим творческим землякам.

Авторы, дождавшиеся запаздывавшего тиража, выступали с вполне понятным оптимизмом. Обнадеживающе звучало, что в этом году сделан уже «второй шаг» (до этого подобное соглашение было заключено с журналом «Любимая Россия», в котором, кстати, за деньги смоленских налогоплательщиков был напечатан возмутивший многих почитателей великого поэта «Этюд о Твардовском» Ю.Кублановского – см. предыдущий номер «Смоленска»); что перед нами «журнал, который ни с чем не сравним», который «сотрет грань между двумя союзами», ибо это «общая великая победа»; надо поблагодарить губернатора и областную администрацию за этот финансовый проект и т.д.

Но, пожалуй, особенной благодарно­сти собратьев по перу заслуживает поэт и прозаик Владимир Новиков, ибо именно он, будучи депутатом областной Думы, не жалеет времени и сил для пробивания подобных проектов. И здесь не только закупка площадей в центральных изданиях, но и благотворительные подписки на эти издания, чтобы смоляне могли приобщиться, а с другой стороны, чтобы и России, как в данном случае, было явлено, по словам депутата, «многогранное лицо Смоленщины». (Не уверен насчет всей России, но в редакциях нескольких толстых московских журналов уже знают, кого благодарить за финансовую поддержку, а иным, похоже, еще предстоит узнать).

Еще раз убедился, что за незначительным фактом порой можно увидеть ростки чего-то гораздо большего и основополагающего, устремленного в будущее. Редактор «Смоленской газеты» Игорь Красновский (он тоже в числе авторов знаменательного номера) рассказал о недавнем круглом столе в областной общественной палате с участием коллеги из Москвы. Там все «плакались». Но вот оно – конкретное дело! Надо реально работать, отбросить разногласия. Потомки откроют этот номер и скажут: «Литературная жизнь в Смоленске била ключом». Журнал пойдет по сельским библиотекам, люди в селах будут читать. Мелкие политические дрязги нас не касаются...

Вот бывает же, сидишь на серьезнейшем мероприятии, и вдруг западет в голову какая-нибудь досадная, вздорная мыслишка, и не мыслишка даже, а так – не относящаяся к делу шелуха какая-нибудь типа: посадить бы всех плешивых на один ряд, а всех усатых – на другой. Или как в этот раз: можно сказать «мучительнейшее удовлетворение» или нет? Говорит же А.Т. о «мучительнейшем неудовлетворении». И «мучительное наслаждение» бывает, даже «мучительнейшее», пожалуй… Или вот покойный Владимир Ионов в своей «Дорожной» (о ней см. в этом же номере – ред.) написал «здесь чувство Родины болит». Можно так сказать? А засело почему-то, не вышибешь... Следом за Красновским Н.В. Деверилина (от департамента культуры) подхватила (да так и повисло это в воздухе): хорошо бы представителям двух писательских союзов выехать на село, выступить в районных библиотеках. Там соскучились люди, забыли своих писателей. Хорошо бы и книжки подарить свои: фонды в этих библиотеках истощенные, растрепанные.

Видимо, болит-таки «чувство Родины». Или когда на последнем Народном Соборе в драмтеатре директор областной библиотеки Г.И. Артамонова говорила, как бедствуют сельские библиотеки и клубы, закрываются. И что же будет с оставшимися (чаще уже существующими формально: фонды не обновлялись десятилетиями, и там, грубо говоря, читать нечего) с переходом на местное самоуправление (главное, финансирование)?.. А так называемые фельдшерско­ -акушерские пункты, которые при советской власти на каждой центральной усадьбе хозяйства были? Их нет уже нигде, считай. Вдруг вспомнилось, как два года назад опять-таки на последнем (да и единственном) круглом столе с представителями партий и общественных организаций губернатор излагал «менее затратный и более эффективный» план организации медицинского обслуживания на селе – кустовой. Допустим, оборудуется современный мощный медицинский центр (больница) в Вязьме – и туда из всех прилегающих районов болящих свозить. Дескать, что зря распылять средства на захудалые ФАПы и райбольницы, где проблема – специалистов удержать (на смену «неперспективным деревням» - неперспективные райцентры?)… А школы наши сельские, поголовно малокомплектные и нерентабельные? Конечно, закрыть, а сколько там есть детишек – в интернаты…

Недавно повстречал старого знакомого, который нынешней зимой занимался переписью живности на крестьянских подворьях. Добираться до деревень теперь и летом проблема, а тут… От дороги до обозначенного на карте села шел по целине, благо снежок неглубокий, свежий. Поплутал, устал, перемерз. И вот увидел со взгорка два ряда домов, обрадовался: приличная деревушка. Но чем ближе подходил, тем больше чувствовал: не то что-то. Вот уже и по улице идет – тихо. Ни собака нигде не тявкнет, ни брякнет ничего. И вдруг, как обухом по голове, следов-то никаких нет. Во всей деревне – ни одного следа, нетронутый снег лежит. И такая вдруг жуть обуяла. Назад чуть не бегом бежал, оглянуться не мог.

И все повторял он мне: умерла деревня, умерла…

Когда читал подаренный на презентации журнал, я не раз почему-то вот этого переписчика вспоминал. Хотя почему «почему-то»? Есть в этом номере действительно хорошая проза, в которой непритворно «чувство Родины болит». За свою журналистскую жизнь мне не раз  доводилось бывать в гостях у одиноких стариков, которые, как героиня рассказа Анатолия Павлова «Почетная грамота», доставали из укромных мест и показывали корреспонденту свои трудовые и боевые награды, женщины чаще всего – именно грамоты, чуть живые от ветхости. Удача автора – этот ненатужный, естественный голос последней жительницы последнего дома бывшей неперспективной деревни, где вся жизнь прошла. Неимоверно трудная. Но и со своими радостями, бережно сохраняемыми памятью. А эта «грамотка» - последнее свидетельство лучших времен, когда, до войны еще, ездила она на слет передовиков в Смоленск и сидела в президиуме… 

Дорогого стоит и небольшенький отрывок из повести Вилена Сальковского «Турловские страсти»:

«… Кладбище расползлось из-под них <сосен> далеко на три стороны, в поле: много положено народу, хоть и деревня, и глушь. Через одного — молодые: жить да жить. Может, и с этого пустеют деревни? Пропалывает нынешняя житуха не хуже, чем при какой средней войне...

С тихим звяком калитки Николай втеснился в свое железное рукоделие, в оградку, нащупывая, куда ставить ногу, чтоб вышло не на холмик: лежали тесно. Были и лавочка, и столик. Николай сел. Вздохнулось. И, словно за тем и шел, сковырнул пробку с цыганской бутылки, которую нес зажатой по горлу.

«Земля пухом! Тебе, Саш! Тебе, мам! Вам, Коля, Верка, Валя, Надя... Лягух варил! Думалось: перетерпим, наладится когда-никогда! А оно сколь годов мыкалось ни туда, ни сюда, а теперь — вовсе на клин... Хужеет и хужеет, мам! Как все равно без деревни надумались. Жить! Государству не до нас: само рассыпается...»

В горькую душу водка шла, не пьяня — что вода, — и была двойной горечи. <…> Николай вспомнил, что сказалось вдруг (или подумалось?) с жалким кривленьем губ: «А я б-бычат ворую, мам... Вор сделался, мамка моя!.. На водку в Бердники спер их к цыгану... Прости... Прости!»…

Сильный рассказ у Александра Бугаева. И опять же - «На погосте». Погост узнаваемый, нашенский, областного центра погост, не какой-нибудь деревенский, и масштабы у него… Не у одного героя, заглянувшего помянуть сгоревшего вместе с убогим своим жилищем поэта (опять Владимир Ионов – будто больное чувство Родины оставил он нам во вполне осязаемом виде на месте последнего своего упокоения), «холодок мурашками забегал между лопаток» при виде необозримых рядов колышков с пронумерованными табличками, которые выше по склону, «там, на кромке пригорка, уходят прямо в небо».

И уже никак не отмахнуться от услужливо припомнившейся статистики: привычный (и одно время даже довольно длинный) хвостик у миллиона,  обозначавшего население области, окончательно сошел на нет. Хоть и говорим, что «демография улучшается», а за прошедший год потеряли население еще одного сельского района. Стремительно и неудержимо растут площади под кладбищами и сокращаются под посевами. В февральском номере «Смоленской газеты» губернатор рассказал о давней своей задумке: засадить опустевшие просторы Смоленщины лесом. А что? Заграница нам поможет, да и погосты не так глаза мозолить будут: «сосны у нас хорошо растут». И растут на века: сколько столетий понадобилось пращурам нашим, чтоб лес этот пожечь и выкорчевать. Чтобы было, где сеять, где кормиться…

«Как все равно без деревни надумались. Жить!»… Не мог забыть эту фразу, читая открывающее смоленский проект в «Москве» интервью Виктора Маслова. То ли интервьюер Владислав Кононов вопросов «по существу» не задал, то ли задача перед сотрудником аппарата администрации Смоленской области была поставлена представить смоленского губернатора в роли заурядного экскурсовода… В застойные времена, бывало, давали нам какой-нибудь доклад о достигнутых успехах, и мы «нарезали» из него для «читабельности» интервью, вставляя по смыслу «как бы вопросы» и оставляя безликие деревянные канцелярские обороты, от которых у читателей «уши вянут». Вот и запев «смоленского проекта» прозвучал на популярные когда-то мотивы «В Багдаде все спокойно» и «В Греции все есть» или, во всяком случае, было. Был Гагарин, была масса других прославивших Россию земляков, было больше, чем у соседей, героев. К слову пришлось, что на смоленском авиазаводе собирался знаменитый «Буран»…

А что там сейчас собирают, на этом авиазаводе и других флагманах смоленской промышленности? Что там, в деревнях, откуда чуть не поголовно все наши герои и знаменитости, да и добрая половина смоленских авторов журнала? Или уже и места от них не найти?..

В заголовок вынесены слова митрополита Кирилла «Жить, не разрушая прошлое». Да, не было команды разрушать и сносить, но, что поделаешь, само разрушается, и говорить, вроде, не о чем. А мне припомнилось, как с самого начала, победив на выборах, Виктор Николаевич любил повторять, что администрация не намерена больше разбазаривать деньги, помогая слабым хозяйствам, а будет помогать сильным, где есть отдача. И почему-то это тогда казалось правильным – хватит дорогостоящей благотворительности и дешевого популизма. Интересно, сколько этих «сильных» осталось?

Хотя, что это меня занесло: все деревня и деревня, когда тема интервью – культура? Какая связь? Примерно такая, как и в этом интервью, которое заканчивается на ни разу не перебившейся оптимистической ноте: «Администрации Смоленской области удалось заложить прочный фундамент для интенсивного развития региона. Но только объединив усилия и власти, и общества, мы сможем продолжить наш начавшийся путь к процветанию Смоленщины и всей России».

Говорят, кто платит, тот и заказывает музыку. И здесь, видимо, к похвальному либерализму администрации следует отнести упоминавшиеся прозаические диссонансы (обязательно нужно добавить рассказ нашего «патриарха» Евгения Алфимова «Отец»; замечательно удалось ему в этом коротком произведении передать не только трагическое предощущение войны, гибели отца, но и участи деревни – всего того, чем насладиться в последний раз можно было в воскресенье 22 июня, и больше никогда этого не повторится). Но, кроме прозаиков, никто не дерзнул нарушать «единство» и «плакаться».

Поэзия, призванная представить в столичном журнале «многогранное лицо Смоленщины», мягко говоря, разочаровала.  Полтора десятка поэтов через одного требуют себе крыльев, уносятся к звездам или зависают между землей и небом. Иные предпочитают более будничные атмосферные явления, откочевывают памятью в милое детство или еще дальше. Куда там Исаковский, Твардовский… Ионов, с неопубликованными стихами которого как раз знакомился. Неужели всё по формуле Николая Сухарева: «Чем больше над поэтом гнет, тем он свободнее поет, а если, к счастью, гнета нет, ручаюсь – это не поэт»?

У самого Сухарева на этот раз непривычно бесконфликтная подборка из четырех стихов. Видимо, дало о себе знать желание опубликоваться в толстом журнале – отобрал «проходное», отодвинув в сторону эксперименты с формой, острую социально-бытовую тему (наиболее успешную у него в последнее время), задиристые памфлеты, эпиграммы. И… заметней стали неизжитые грехи «работы спешной, порой небрежной, …с чувством приноравливания себя к какому-то уровню требований … редакторов». Хотя не на фронте же мы, и не гоним строчки «в порядке приказа» - есть время поработать, вдуматься, убрать «пустую породу» и очевидную двусмысленность. Вот как начинается «Землянка Гагарина»:

Велеречивы наши речи (хоть и умышленный звуковой повтор, однако ж тавтология) –

Иначе и не может быть (почему, собственно?).

Землянку чтоб увековечить,

Он должен подвиг совершить!

Связь между двумя первыми и последними строчками по принципу «в огороде бузина…». И если продолжим доискиваться смысла, то обнаружим, что Гагарин первым порвал узы земного притяжения, имея в виду сверхзадачу – увековечивание землянки (иначе ну никак это у него не получалось!).

Давно замечена и отмечена афористичность творчества поэта. Но нередко у Сухарева афоризм – самоцель:

По-философски, как ни свистни,

Какие звезды ни хватай –

Нет ничего короче жизни,

Как ты ее ни удлиняй.

Последние две строки при случае можно процитировать. Мол, как сказал поэт: «Нет ничего… и т.д.». Но к этому «крылатому выражению» нужно было приделать сверху две строчки в рифму. Вот и получился нелепый философский свист и хватание звезд неизвестно зачем. Думается, и сам поэт некоторую натяжку здесь ощущал, но махнул рукой: и так сойдет.

Вообще, мне кажется, многим представленным авторам не хватает элементарной практики критического разбора их произведений, что хорошо делалось раньше на различных литературных семинарах, студиях и т.д. Я бы сказал, Смоленщина предстала перед иногородним читателем как край «непуганых … поэтов» или нечитанных даже корректорами.

Учитывая личную просьбу Николая Сухарева не ограничиваться устными замечаниями в его адрес с глазу на глаз, не стану искать у других, а приведу еще пару строк из его стихотворения «О гениях». Думаю, здесь не один я споткнулся: «Я всяческую слышу небыль, //Чью охладить хотел бы пыл»… Разобрались? Казалось бы, заурядная инверсия, но сам ее автор настолько запутался с порядком слов, что допустил элементарную ошибку в согласовании. Собственно, охладить он хотел «пыл». Пыл чей (а не «чью»)? Небыли… Вряд ли пришлось бы мне что-то доказывать автору (похоже, не убедил), если бы можно было каким-то образом представить созданную им впопыхах вдохновения конструкцию – «пыл небыли» (между прочим, камешек здесь – в огород одного моего давнего материала «Смоленск, в котором Пушкин не был и о котором не писал», то есть «пыл небыли» как бы мне предназначен).

«Накинулся» здесь на Сухарева лишь потому, что, казалось, из-под его пера появляется порой то «особое, что выносит твой голос из обычного ряда» (может, именно для Николая я и завел с самого начала речь о Твардовском). И не велика на этот раз та заслуга, что у него с размером и рифмой все в порядке, что так много аллитераций и проч. Слабое утешение, что есть подборки послабее, что, к примеру, ни размером, ни рифмой даже не стали утруждать себя такие поэтессы, как Анна Коробова и Елена Орлова.

Если можно так выразиться, полуверлибры первой представляют произвольный, раздражающий абсолютной бессмысленностью набор слов. Попытки рифмовать по-ученически беспомощны. Но почему-то именно безнадежно слабая подборка московского врача Коробовой открывает весь «финансовый проект». Боюсь, у многих это просто отбило охоту продолжить знакомство со смоленской поэзией. Вот вам на пробу первые четыре строки (остальные такие же):

Город-сон. В поездах, как небо щелью унося.

И слова на прощанье завернули в песню сна.

Берега огибают нежно церкви и дома,

Что напоены сиренью. И зовут туда колокола.

 

Хотите еще? Единственное разумное объяснение, почему администрация оплатила площадь и за «московского гостя» (на смоленские корни никаких намеков нет в биографической справке) - это попытка внушить читателям мысль, что в Смоленске с поэзией еще терпимо. Хотя разве можно требовать, чтоб каждый из представленных поэтов сказал вслед за Твардовским: «Больше плохих стихов я писать не буду, — делайте со мной что хотите»? Нет, это изнутри должно прийти, давить, мучить… не знаю.

Не удивлюсь, если те же москвичи как не очень удачную шутку восприняли фразы типа: «Смоленская поэзия переживает новую стадию зрелости» или «Сегодня смоленская школа вступила в эпоху нового подъема и расцвета». Между тем, эти фразы взяты из опубликованной в завершение «смоленского проекта» в журнале «Москва» статьи Олега Дороганя (Ельня) «Зов одинокой души». Этот «Зов» имеет характерный подзаголовок «Смоленская поэтическая школа: пора зрелости».

Не хочу притворяться чрезмерно проницательным – просто знаю, что Олег Иванович, кроме критики, пишет стихи. И уже с первых абзацев мне показалось, что поэт в нем на этот раз окончательно одолел критика. Упомянутым поклонницам верлибра впору позавидовать подобной образно­сти: «великая триединая плеяда» (это вообще нечто новое) или «как на трех китах, стоит на трех исполинах». Для смолян даже не нужно расшифровывать: думается, лет сорок, как крутят эту «триединую» пластинку: Исаковский, Твардовский, Рыленков – триедино «утвердили». И дальше пластинка давно подзатерлась: «знаменитая смоленская школа, влияние которой распространилось так далеко, что…». В этом месте прямо серд­це замирает, и хочется окликнуть бесшабашного поэта-критика: куда ты!.. притормози. Но, видимо, есть сермяжная правда в следующих энергично нарубленных О.Дороганем предложениях: «Трагедия требует своего катарсиса. Почва рождает свои песни. Душа вселенская, страдающая в российском народе, ищет своего выхода. И находит…».

Воображение рисует мне избитый сюжет: с восторженными криками, как снег на голову, вваливается в дом прибывший из Америки родственник. Он не ведает, что это дом умирающего, где приличествует ходить на цыпочках и разговаривать шепотом.

В прошлом номере «Смоленска» приведен ответ Евгения Евтушенко (70-е годы прошлого века) на вопрос о «смоленской поэтической школе». Он слыхом не слыхал о таковой и довольно убедительно высказался в том плане, что с таким же успехом можно говорить, например, о рязанской школе и т.д. Но поэт подчеркнул то значение, тот авторитет, который имел в умах и сердцах литераторов его поколения Александр Трифонович: «Умер Твардовский – и теперь я никого не боюсь». К счастью или сожалению (не знаю уже), но Евтушенко в данном случае как раз и высказал мнение, которое «распространилось так далеко, что…».

Ладно, ни у меня, ни у автора «Зова» нет возможности провести всероссийский опрос, но ведь не из Америки же, в самом деле, прибыл к нам уважаемый критик, чей первейший долг читать и «держать на пульсе». О какой «триединой плеяде» (все не выходит из головы созвездие из семи звезд), о какой смоленской школе можно говорить, если первого «исполина» Исаковского проводили из города в 1931 году, а второго в это же время исключили из писательских рядов и окончательно выдавили за пределы области в 1936-м. Запевалы известны – Горбатенков и КО. Общеизвестно и то, что эта КО Твардовского едва не затравила. Не только статьи-доносы и просто доносы писали, но и прорабатывали неустанно, бойкотировали, не здоровались. А.Т. об этом пишет в Москву Исаковскому. А почему? Потому, что Михвасу и самому от этой К? перепадало.

У Твардовского в рабочих тетрадях читаем: «В день юбилея Исаковского или за день-два перед тем (когда уже было в газетах) позвонил и зашел в редакцию Осин с подчеркнуто самоуничижительной прось­бой давать ему на рецензию рукописи, чтобы т[аким] обр[азом] он мог зарабатывать рублей сто в месяц. <…>Знаю я Осина почти с той поры, как и Исаковского, которому он, как всем, по возможности гадил, когда тот еще не был членом РАППа, а Осин создал САПП, был ответственным».

Осин – это активист «компании». Он особо отличился в раскручивании «дела Македонова». Но не он самое доверенное и авторитетное лицо, не он вместе с Горбатенковым и Кацем  печально знаменитую «Бомбу» подкладывал под Твардовского и его товарищей. Именно триединый исполин Рыленков этим занимался. Именно Рыленков, возглавив в 1937 году «очистившуюся» областную писательскую организацию, усерднее других топил на допросах в НКВД друзей и единомышленников Твардовского – наиболее талантливых смоленских литераторов Македонова, Марьенкова, Муравьева. Именно он был автором губительной версии об антисоветских разговорах, которые вел Македонов с Твардовским. Именно за его предательской (неумышленно получилось – хотел «председательской», но так даже вернее) подписью шли доносы в Моск­ву, чтобы отправили вслед за Македоновым его пособников – Твардовского и московского критика Тарасенкова, который долгие годы осмеливался защищать А.Т. и его последователей.

Какую там смоленскую поэтическую школу «утвердил» Рыленков с Осиным и Горбатенковым, когда они вытравили и пересажали истинную гордость и славу Смоленщины, судить не берусь, но она не имела, слава богу, ни малейшего отношения к школе Твардовского – школе побеждающей правды.

Десять лет прошло со времени выхода книги Н.Илькевича «Дело» Македонова», в которой документально подтверждено все, сказанное мною. Причем, сказанное не­однократно и публично в журнале «Смоленск». Критику непозволительно проходить мимо таких свидетельств и довольствоваться ролью граммофона.

В течение последних шести лет в «Знамени» печатались небывалые по откровенности и глубине осмысления жизни (не в последнюю очередь литературной) рабочие тетради А.Т. 60-х годов. Для любого пишущего они – первая, бесценная и незаменимая школа. Рыленков упоминается здесь неоднократно. Но ни одно упоминание не позволяет сделать вывод, что хотя бы когда-то Твардовский видел в Рыленкове единомышленника или хоть сколько-нибудь серьезного поэта.

Наоборот его творческая и жизненная всеядность и самоудовлетворенность вызывали у А.Т. некую неуправляемую гадливость, с которой он добросовестно пытался бороться, я бы сказал, в духе традиционного русского добрососедства (Николай Иванович жил на одной лестничной площадке с родителями А.Т., и у него был телефон).

Получив известие о смерти Рыленкова, Твардовский делает в Р.Т. обстоятельную и очень важную для нас запись. Уход из жизни человека, с которым, можно сказать, он рука об руку входил в поэзию, не могла не потрясти его. Но он с беспощадной честностью перед собой и потомками дает развернутую характеристику Рыленкова, его жизненной и творческой позиции; определяет его истинное место в литературе. Эта запись максимально освобождена от чего-то личного, сделана именно по праву и долгу памяти.

Эта характеристика – уничтожающая, не оставляющая ни малейших лазеек для певцов «триединой плеяды». И хоть она, помимо и прежде «Знамени», была опубликована в журнале «Годы» с комментариями Валентины Александровны Твардовской, затем я полностью привел ее в своей статье в «Смоленске» и впоследствии многократно цитировал, - продолжают токовать наши доморощенные глухари. Право, мне долго оставались непонятны эти потуги раздуть из незначительного (хоть и при должности) человека и поэта этакого кита-исполина. По-моему, перестарались – лопнул или вот-вот уже, дай бог, тихонько сдуется. Ведь за этим именем нет главного – непритворно болящего чувства Родины. Рыленков сам, давно и необратимо, лишил себя «права памяти живой», и все не очень богатые силы свои положил на то, чтобы эта правда, не дай бог, не всплыла, не пробилась бы каким-то образом сквозь могучие могильные плиты...

Нет, к сожалению, завершить разбор далеко не одинокого «Зова» и «смоленского финансового проекта» в журнале «Москва», в целом, в одном материале нереально. Слишком много еще необходимо сказать.

Продолжение следует.

 

 

 

10(90)На главную

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 


 

 

© Журнал Смоленск / 2006-2018 / Главный редактор: Коренев Владимир Евгеньевич