Желание «почитать» принимает в иные моменты
характер прямо гастрономический, когда спасу
нет, как хочется то ли чего-то остренького, то
ли солененького, то ли вовсе не понять чего.
Пробуешь одно, другое – не то все, не унимается
организм, не хватает ему для полного счастья.
Так порой начинаешь перебирать домашнюю
библиотеку, доставая с полки давно знакомые
книги, пробегая пальцами по корешкам, в некоем
невесть откуда накатившем томлении духа. Нет…
нет… глаза бы не смотрели… нет. Ага, вот оно! И
листаешь с жадностью как бы вновь обретенный
томик, торопливо выхватывая абзацы и надолго
задерживаясь на иных страницах.
На этот раз были военные дневники и письма
Александра Твардовского жене, точнее вышедшая в
прошлом году книга «Я в свою ходил атаку», еще
точнее 1942 год, начиная с апреля. Мне вдруг
страшно важно стало, как подходил А.Т. к
«Теркину», о чем думал, когда не знал еще, что
предстоит свершить. Или знал? Ведь это было
особенное какое-то состояние, приведшее к
перелому, возможно, не только в развитии
литературы, но не без того, что и в самой войне,
во всей истории человечества. Вот как мне вдруг
представилось. Ибо Победа наша была, прежде
всего, победой духа, а дух лишь правдой крепок,
лишь она «до самых печенок» пронимает. Ведь
неслучайно, что никакими огромными затратами и
усилиями замечательно отлаженная и подпитанная
пропагандистская машина Геббельса за всю историю
третьего рейха ничего выдающегося в области
искусства так и не выдала на гора – правды за
нацистами не было, ее за «колючку» изначально
определили. У нас здесь тоже не без греха, но
вот вырвалась же – состоялось это чудо, этот
подвиг, как сам А.Т. для себя определяет – и
открылась дорога.
А начиналось (вернее, настоятельно стало
проситься) на Юго-Западном фронте, в Воронеже,
так: «… К «горючему» не тянет, настроение —
работать, вылезать из состояния некоторого
душевного одичания, которое вгнездилось за
долгие месяцы работы спешной, порой небрежной и
всегда с чувством приноравливания себя к
какому-то уровню требований (не читателя, о нем
я всегда помнил, а передаточного аппарата —
редакторов). Пишется — при таком большом уже
дне, как теперь, медленно и трудно. Все
получаются стихи, а не то особое, что выносит
твой голос из обычного ряда и что безошибочно
почувствуешь сам — как только нападешь» (17.04.
1942 Р.Т.).
Как все здесь понятно, знакомо… без каких-либо
натяжек. А каково это «всё получаются стихи»! И
как глубоко засело, как напряженно живет,
развивается, ищет выхода и выплескивается (уже
на следующий день в письме к жене в Чистополь):
«...Спешу ответить тебе на последнее письмо (о
«Легенде»). Ты совершенно права в своей оценке
этой штуки. Я ей и того не дал бы, что ты даешь.
Вещь скороспешная, многословная, натянутая.
Объясняется все это исключительно внешними
обстоятельствами. Тот контроль к самому себе, к
слову, который вырабатывался годами, (здесь и
далее выделено мною. – П.П.) ослаб за
этот год. Важно было, вернее требовалось в
порядке приказа, писать много, писать на
какую-то тему, с обозначением таких-то моментов
и т. п., а как — этот вопрос не только не
ставился, но напоминать о нем уже было некоторым
эстетствующим вольнодумством. Это вело к
«одичанию» души и к мучительнейшей
неудовлетворенности тем, что делаешь и делал.
После некоторого кризиса я опомнился (какой-то
период войны я и сам считал, что лишь бы успеть
написать в номер такой-то фельетон,
стихотворение и т. д.) и решил, что больше
плохих стихов я писать не буду, — делайте со
мной что хотите. В этом решении я тверд и уверен
в своей правоте. Война всерьез, поэзия должна
быть всерьез. Правда, покамест я в этом деле
успею, другие получат синицу в руки, а на меня
будут валиться (и уже валятся) кой-какие
неприятности, но это даже хорошо, если говорить
правду. Во всяком случае, иначе быть не может».
Удивительно, как кстати пришлась под это
настроение, которое бы до добра его не довело в
редакции фронтовой газеты «Красная Армия»,
телеграмма из Москвы «откомандировать поэта
Твардовского», полученная 19 апреля. «Кой-какие
неприятности» носили характер злокачественный,
чему свидетельство направленная в ГлавПУРККА
«боевая характеристика» на батальонного
комиссара Твардовского. Об «эстетствующем
вольнодумстве» он обмолвился вскользь. А ведь
это конфликты у него на каждом шагу. Ту же
упомянутую балладу «Легенда о Москве» (главный
герой Сталин) А.Т. писал семь дней. В письме
сетует, что для него это мало – отсюда
большинство недостатков. Между тем в редакции за
его спиной шушукались и ехидствовали: вот, мол,
неделю «пишет». И сделали бы в конце концов с
ним, «что хотите», в «порядке приказа»…
Поэтому такая запись в Р.Т. в ночь на 20 апреля:
«… А я рад просто, хоть и грустно, что прошел
год, этот год, и я не увижу Украины в дни ее
радости. И в то же время — Москва, возможность
выступить в большой печати, почувствовать
настоящий уровень требований, делать что-то
большее, чем здесь, вообще ощутить себя в «ином
качестве». Хуже не будет!».
Да, тяжелейший военный год прошел, страшный год
бесконечных отступлений и потерь. Сам он попал и
на собственной шкуре испытал окружение, да и
много чего еще. Но не зря был этот год – он
главное дал чувство: насколько все всерьез, и
насколько он не может, не хочет больше гнать на
конвейер быстропорожние строчки, как дорого
стоит вот эта передышка в Москве перед новым
назначением, когда можно поработать почти в
идеальных условиях.
Еще до «Теркина», увлеченный другими замыслами,
он пишет жене: «Я верю и убежден, что все
встанет на свое место, только бы не потерять мне
свое место, только бы не потерять мне своего
спокойного рабочего настроения, только бы не
помешали мне в ближайшие же дни, не прервали...»
(26.04.1942). И какое замечательное письмо в
августе, когда уже озвучены первые главы
«Теркина» и параллельно пошла работа над
«лирическим о войне» (будущим «Домом у дороги»):
«Не думаю, куда это и для чего, не связываю ни с
какими намерениями и надеждами. Пишу потому, что
пишется, потому, что ненавижу всеми силами души
фальшь и мерзость газетного сегодняшнего
стихотворения, и чувствую, что если до войны я
еще был способен что-то подобное фальшивое петь,
то сейчас — нет. Не могу, не хочу, не буду. Не
верю, что это нужно и полезно» (8-15.08.1942)…
«Мучительнейшая неудовлетворенность»… Спустя
ровно 64 года после последнего процитированного
письма сидел я в литературной гостиной областной
библиотеки им. А.Т.Твардовского на презентации
июльского номера журнала «Москва». Большую часть
аудитории составляли смоленские поэты и
прозаики, причем представители обеих
писательских организаций. Не припомню уже, когда
в последний раз доводилось видеть их вот так –
плечом к плечу. Объединил всех как авторов номер
толстого центрального журнала, три четверти
которого было отдано редакцией «Москвы» на откуп
(в буквальном смысле слова – областная
администрация выделила из бюджета средства на
аренду площади; особо не афишировалось, но «в
кулуарах» говорили о трехстах пятидесяти тысячах
рублей) нашим творческим землякам.
Авторы, дождавшиеся запаздывавшего тиража,
выступали с вполне понятным оптимизмом.
Обнадеживающе звучало, что в этом году сделан
уже «второй шаг» (до этого подобное соглашение
было заключено с журналом «Любимая Россия», в
котором, кстати, за деньги смоленских
налогоплательщиков был напечатан возмутивший
многих почитателей великого поэта «Этюд о
Твардовском» Ю.Кублановского – см. предыдущий
номер «Смоленска»); что перед нами «журнал,
который ни с чем не сравним», который «сотрет
грань между двумя союзами», ибо это «общая
великая победа»; надо поблагодарить губернатора
и областную администрацию за этот финансовый
проект и т.д.
Но, пожалуй, особенной благодарности собратьев
по перу заслуживает поэт и прозаик Владимир
Новиков, ибо именно он, будучи депутатом
областной Думы, не жалеет времени и сил для
пробивания подобных проектов. И здесь не только
закупка площадей в центральных изданиях, но и
благотворительные подписки на эти издания, чтобы
смоляне могли приобщиться, а с другой стороны,
чтобы и России, как в данном случае, было
явлено, по словам депутата, «многогранное лицо
Смоленщины». (Не уверен насчет всей России, но в
редакциях нескольких толстых московских журналов
уже знают, кого благодарить за финансовую
поддержку, а иным, похоже, еще предстоит
узнать).
Еще раз убедился, что за незначительным фактом
порой можно увидеть ростки чего-то гораздо
большего и основополагающего, устремленного в
будущее. Редактор «Смоленской газеты» Игорь
Красновский (он тоже в числе авторов
знаменательного номера) рассказал о недавнем
круглом столе в областной общественной палате с
участием коллеги из Москвы. Там все «плакались».
Но вот оно – конкретное дело! Надо реально
работать, отбросить разногласия. Потомки откроют
этот номер и скажут: «Литературная жизнь в
Смоленске била ключом». Журнал пойдет по
сельским библиотекам, люди в селах будут читать.
Мелкие политические дрязги нас не касаются...
Вот бывает же, сидишь на серьезнейшем
мероприятии, и вдруг западет в голову
какая-нибудь досадная, вздорная мыслишка, и не
мыслишка даже, а так – не относящаяся к делу
шелуха какая-нибудь типа: посадить бы всех
плешивых на один ряд, а всех усатых – на другой.
Или как в этот раз: можно сказать
«мучительнейшее удовлетворение» или нет? Говорит
же А.Т. о «мучительнейшем неудовлетворении». И
«мучительное наслаждение» бывает, даже
«мучительнейшее», пожалуй… Или вот покойный
Владимир Ионов в своей «Дорожной» (о ней см. в
этом же номере – ред.) написал «здесь
чувство Родины болит». Можно так сказать? А
засело почему-то, не вышибешь... Следом за
Красновским Н.В. Деверилина (от департамента
культуры) подхватила (да так и повисло это в
воздухе): хорошо бы представителям двух
писательских союзов выехать на село, выступить в
районных библиотеках. Там соскучились люди,
забыли своих писателей. Хорошо бы и книжки
подарить свои: фонды в этих библиотеках
истощенные, растрепанные.
Видимо, болит-таки «чувство Родины». Или когда
на последнем Народном Соборе в драмтеатре
директор областной библиотеки Г.И. Артамонова
говорила, как бедствуют сельские библиотеки и
клубы, закрываются. И что же будет с оставшимися
(чаще уже существующими формально: фонды не
обновлялись десятилетиями, и там, грубо говоря,
читать нечего) с переходом на местное
самоуправление (главное, финансирование)?.. А
так называемые фельдшерско -акушерские пункты,
которые при советской власти на каждой
центральной усадьбе хозяйства были? Их нет уже
нигде, считай. Вдруг вспомнилось, как два года
назад опять-таки на последнем (да и
единственном) круглом столе с представителями
партий и общественных организаций губернатор
излагал «менее затратный и более эффективный»
план организации медицинского обслуживания на
селе – кустовой. Допустим, оборудуется
современный мощный медицинский центр (больница)
в Вязьме – и туда из всех прилегающих районов
болящих свозить. Дескать, что зря распылять
средства на захудалые ФАПы и райбольницы, где
проблема – специалистов удержать (на смену
«неперспективным деревням» - неперспективные
райцентры?)… А школы наши сельские, поголовно
малокомплектные и нерентабельные? Конечно,
закрыть, а сколько там есть детишек – в
интернаты…
Недавно повстречал старого знакомого, который
нынешней зимой занимался переписью живности на
крестьянских подворьях. Добираться до деревень
теперь и летом проблема, а тут… От дороги до
обозначенного на карте села шел по целине, благо
снежок неглубокий, свежий. Поплутал, устал,
перемерз. И вот увидел со взгорка два ряда
домов, обрадовался: приличная деревушка. Но чем
ближе подходил, тем больше чувствовал: не то
что-то. Вот уже и по улице идет – тихо. Ни
собака нигде не тявкнет, ни брякнет ничего. И
вдруг, как обухом по голове, следов-то никаких
нет. Во всей деревне – ни одного следа,
нетронутый снег лежит. И такая вдруг жуть
обуяла. Назад чуть не бегом бежал, оглянуться не
мог.
И все повторял он мне: умерла деревня, умерла…
Когда читал подаренный на презентации журнал, я
не раз почему-то вот этого переписчика
вспоминал. Хотя почему «почему-то»? Есть в этом
номере действительно хорошая проза, в которой
непритворно «чувство Родины болит». За свою
журналистскую жизнь мне не раз доводилось
бывать в гостях у одиноких стариков, которые,
как героиня рассказа Анатолия Павлова «Почетная
грамота», доставали из укромных мест и
показывали корреспонденту свои трудовые и боевые
награды, женщины чаще всего – именно грамоты,
чуть живые от ветхости. Удача автора – этот
ненатужный, естественный голос последней
жительницы последнего дома бывшей
неперспективной деревни, где вся жизнь прошла.
Неимоверно трудная. Но и со своими радостями,
бережно сохраняемыми памятью. А эта «грамотка» -
последнее свидетельство лучших времен, когда, до
войны еще, ездила она на слет передовиков в
Смоленск и сидела в президиуме…
Дорогого стоит и небольшенький отрывок из
повести Вилена Сальковского «Турловские
страсти»:
«… Кладбище расползлось из-под них <сосен>
далеко на три стороны, в поле: много положено
народу, хоть и деревня, и глушь. Через одного —
молодые: жить да жить. Может, и с этого пустеют
деревни? Пропалывает нынешняя житуха не хуже,
чем при какой средней войне...
С тихим звяком калитки Николай втеснился в свое
железное рукоделие, в оградку, нащупывая, куда
ставить ногу, чтоб вышло не на холмик: лежали
тесно. Были и лавочка, и столик. Николай сел.
Вздохнулось. И, словно за тем и шел, сковырнул
пробку с цыганской бутылки, которую нес зажатой
по горлу.
«Земля пухом! Тебе, Саш! Тебе, мам! Вам, Коля,
Верка, Валя, Надя... Лягух варил! Думалось:
перетерпим, наладится когда-никогда! А оно сколь
годов мыкалось ни туда, ни сюда, а теперь —
вовсе на клин... Хужеет и хужеет, мам! Как все
равно без деревни надумались. Жить! Государству
не до нас: само рассыпается...»
В горькую душу водка шла, не пьяня — что вода, —
и была двойной горечи. <…> Николай вспомнил, что
сказалось вдруг (или подумалось?) с жалким
кривленьем губ: «А я б-бычат ворую, мам... Вор
сделался, мамка моя!.. На водку в Бердники спер
их к цыгану... Прости... Прости!»…
Сильный рассказ у Александра Бугаева. И опять же
- «На погосте». Погост узнаваемый, нашенский,
областного центра погост, не какой-нибудь
деревенский, и масштабы у него… Не у одного
героя, заглянувшего помянуть сгоревшего вместе с
убогим своим жилищем поэта (опять Владимир Ионов
– будто больное чувство Родины оставил он нам во
вполне осязаемом виде на месте последнего своего
упокоения), «холодок мурашками забегал между
лопаток» при виде необозримых рядов колышков с
пронумерованными табличками, которые выше по
склону, «там, на кромке пригорка, уходят прямо в
небо».
И уже никак не отмахнуться от услужливо
припомнившейся статистики: привычный (и одно
время даже довольно длинный) хвостик у
миллиона, обозначавшего население области,
окончательно сошел на нет. Хоть и говорим, что
«демография улучшается», а за прошедший год
потеряли население еще одного сельского района.
Стремительно и неудержимо растут площади под
кладбищами и сокращаются под посевами. В
февральском номере «Смоленской газеты»
губернатор рассказал о давней своей задумке:
засадить опустевшие просторы Смоленщины лесом. А
что? Заграница нам поможет, да и погосты не так
глаза мозолить будут: «сосны у нас хорошо
растут». И растут на века: сколько столетий
понадобилось пращурам нашим, чтоб лес этот
пожечь и выкорчевать. Чтобы было, где сеять, где
кормиться…
«Как все равно без деревни надумались. Жить!»…
Не мог забыть эту фразу, читая открывающее
смоленский проект в «Москве» интервью Виктора
Маслова. То ли интервьюер Владислав Кононов
вопросов «по существу» не задал, то ли задача
перед сотрудником аппарата администрации
Смоленской области была поставлена представить
смоленского губернатора в роли заурядного
экскурсовода… В застойные времена, бывало,
давали нам какой-нибудь доклад о достигнутых
успехах, и мы «нарезали» из него для
«читабельности» интервью, вставляя по смыслу
«как бы вопросы» и оставляя безликие деревянные
канцелярские обороты, от которых у читателей
«уши вянут». Вот и запев «смоленского проекта»
прозвучал на популярные когда-то мотивы «В
Багдаде все спокойно» и «В Греции все есть» или,
во всяком случае, было. Был Гагарин, была масса
других прославивших Россию земляков, было
больше, чем у соседей, героев. К слову пришлось,
что на смоленском авиазаводе собирался
знаменитый «Буран»…
А что там сейчас собирают, на этом авиазаводе и
других флагманах смоленской промышленности? Что
там, в деревнях, откуда чуть не поголовно все
наши герои и знаменитости, да и добрая половина
смоленских авторов журнала? Или уже и места от
них не найти?..
В заголовок вынесены слова митрополита Кирилла
«Жить, не разрушая прошлое». Да, не было команды
разрушать и сносить, но, что поделаешь, само
разрушается, и говорить, вроде, не о чем. А мне
припомнилось, как с самого начала, победив на
выборах, Виктор Николаевич любил повторять, что
администрация не намерена больше разбазаривать
деньги, помогая слабым хозяйствам, а будет
помогать сильным, где есть отдача. И почему-то
это тогда казалось правильным – хватит
дорогостоящей благотворительности и дешевого
популизма. Интересно, сколько этих «сильных»
осталось?
Хотя, что это меня занесло: все деревня и
деревня, когда тема интервью – культура? Какая
связь? Примерно такая, как и в этом интервью,
которое заканчивается на ни разу не перебившейся
оптимистической ноте: «Администрации Смоленской
области удалось заложить прочный фундамент для
интенсивного развития региона. Но только
объединив усилия и власти, и общества, мы сможем
продолжить наш начавшийся путь к процветанию
Смоленщины и всей России».
Говорят, кто платит, тот и заказывает музыку. И
здесь, видимо, к похвальному либерализму
администрации следует отнести упоминавшиеся
прозаические диссонансы (обязательно нужно
добавить рассказ нашего «патриарха» Евгения
Алфимова «Отец»; замечательно удалось ему в этом
коротком произведении передать не только
трагическое предощущение войны, гибели отца, но
и участи деревни – всего того, чем насладиться в
последний раз можно было в воскресенье 22 июня,
и больше никогда этого не повторится). Но, кроме
прозаиков, никто не дерзнул нарушать «единство»
и «плакаться».
Поэзия, призванная представить в столичном
журнале «многогранное лицо Смоленщины», мягко
говоря, разочаровала. Полтора десятка поэтов
через одного требуют себе крыльев, уносятся к
звездам или зависают между землей и небом. Иные
предпочитают более будничные атмосферные
явления, откочевывают памятью в милое детство
или еще дальше. Куда там Исаковский,
Твардовский… Ионов, с неопубликованными стихами
которого как раз знакомился. Неужели всё по
формуле Николая Сухарева: «Чем больше над поэтом
гнет, тем он свободнее поет, а если, к счастью,
гнета нет, ручаюсь – это не поэт»?
У самого Сухарева на этот раз непривычно
бесконфликтная подборка из четырех стихов.
Видимо, дало о себе знать желание опубликоваться
в толстом журнале – отобрал «проходное»,
отодвинув в сторону эксперименты с формой,
острую социально-бытовую тему (наиболее успешную
у него в последнее время), задиристые памфлеты,
эпиграммы. И… заметней стали неизжитые грехи
«работы спешной, порой небрежной, …с чувством
приноравливания себя к какому-то уровню
требований … редакторов». Хотя не на фронте же
мы, и не гоним строчки «в порядке приказа» -
есть время поработать, вдуматься, убрать «пустую
породу» и очевидную двусмысленность. Вот как
начинается «Землянка Гагарина»:
Велеречивы наши речи (хоть и умышленный звуковой
повтор, однако ж тавтология) –
Иначе и не может быть (почему, собственно?).
Землянку чтоб увековечить,
Он должен подвиг совершить!
Связь между двумя первыми и последними строчками
по принципу «в огороде бузина…». И если
продолжим доискиваться смысла, то обнаружим, что
Гагарин первым порвал узы земного притяжения,
имея в виду сверхзадачу – увековечивание
землянки (иначе ну никак это у него не
получалось!).
Давно замечена и отмечена афористичность
творчества поэта. Но нередко у Сухарева афоризм
– самоцель:
По-философски, как ни свистни,
Какие звезды ни хватай –
Нет ничего короче жизни,
Как ты ее ни удлиняй.
Последние две строки при случае можно
процитировать. Мол, как сказал поэт: «Нет
ничего… и т.д.». Но к этому «крылатому
выражению» нужно было приделать сверху две
строчки в рифму. Вот и получился нелепый
философский свист и хватание звезд неизвестно
зачем. Думается, и сам поэт некоторую натяжку
здесь ощущал, но махнул рукой: и так сойдет.
Вообще, мне кажется, многим представленным
авторам не хватает элементарной практики
критического разбора их произведений, что хорошо
делалось раньше на различных литературных
семинарах, студиях и т.д. Я бы сказал,
Смоленщина предстала перед иногородним читателем
как край «непуганых … поэтов» или нечитанных
даже корректорами.
Учитывая личную просьбу Николая Сухарева не
ограничиваться устными замечаниями в его адрес с
глазу на глаз, не стану искать у других, а
приведу еще пару строк из его стихотворения «О
гениях». Думаю, здесь не один я споткнулся: «Я
всяческую слышу небыль, //Чью охладить хотел бы
пыл»… Разобрались? Казалось бы, заурядная
инверсия, но сам ее автор настолько запутался с
порядком слов, что допустил элементарную ошибку
в согласовании. Собственно, охладить он хотел
«пыл». Пыл чей (а не «чью»)? Небыли… Вряд ли
пришлось бы мне что-то доказывать автору
(похоже, не убедил), если бы можно было каким-то
образом представить созданную им впопыхах
вдохновения конструкцию – «пыл небыли» (между
прочим, камешек здесь – в огород одного моего
давнего материала «Смоленск, в котором Пушкин не
был и о котором не писал», то есть «пыл небыли»
как бы мне предназначен).
«Накинулся» здесь на Сухарева лишь потому, что,
казалось, из-под его пера появляется порой то
«особое, что выносит твой голос из обычного
ряда» (может, именно для Николая я и завел с
самого начала речь о Твардовском). И не велика
на этот раз та заслуга, что у него с размером и
рифмой все в порядке, что так много аллитераций
и проч. Слабое утешение, что есть подборки
послабее, что, к примеру, ни размером, ни рифмой
даже не стали утруждать себя такие поэтессы, как
Анна Коробова и Елена Орлова.
Если можно так выразиться, полуверлибры первой
представляют произвольный, раздражающий
абсолютной бессмысленностью набор слов. Попытки
рифмовать по-ученически беспомощны. Но почему-то
именно безнадежно слабая подборка московского
врача Коробовой открывает весь «финансовый
проект». Боюсь, у многих это просто отбило охоту
продолжить знакомство со смоленской поэзией. Вот
вам на пробу первые четыре строки (остальные
такие же):
Город-сон. В поездах, как небо щелью унося.
И слова на прощанье завернули в песню сна.
Берега огибают нежно церкви и дома,
Что напоены сиренью. И зовут туда колокола.
Хотите еще? Единственное разумное объяснение,
почему администрация оплатила площадь и за
«московского гостя» (на смоленские корни никаких
намеков нет в биографической справке) - это
попытка внушить читателям мысль, что в Смоленске
с поэзией еще терпимо. Хотя разве можно
требовать, чтоб каждый из представленных поэтов
сказал вслед за Твардовским: «Больше плохих
стихов я писать не буду, — делайте со мной что
хотите»? Нет, это изнутри должно прийти, давить,
мучить… не знаю.
Не удивлюсь, если те же москвичи как не очень
удачную шутку восприняли фразы типа: «Смоленская
поэзия переживает новую стадию зрелости» или
«Сегодня смоленская школа вступила в эпоху
нового подъема и расцвета». Между тем, эти фразы
взяты из опубликованной в завершение
«смоленского проекта» в журнале «Москва» статьи
Олега Дороганя (Ельня) «Зов одинокой души». Этот
«Зов» имеет характерный подзаголовок «Смоленская
поэтическая школа: пора зрелости».
Не хочу притворяться чрезмерно проницательным –
просто знаю, что Олег Иванович, кроме критики,
пишет стихи. И уже с первых абзацев мне
показалось, что поэт в нем на этот раз
окончательно одолел критика. Упомянутым
поклонницам верлибра впору позавидовать подобной
образности: «великая триединая плеяда» (это
вообще нечто новое) или «как на трех китах,
стоит на трех исполинах». Для смолян даже не
нужно расшифровывать: думается, лет сорок, как
крутят эту «триединую» пластинку: Исаковский,
Твардовский, Рыленков – триедино «утвердили». И
дальше пластинка давно подзатерлась: «знаменитая
смоленская школа, влияние которой
распространилось так далеко, что…». В этом месте
прямо сердце замирает, и хочется окликнуть
бесшабашного поэта-критика: куда ты!..
притормози. Но, видимо, есть сермяжная правда в
следующих энергично нарубленных О.Дороганем
предложениях: «Трагедия требует своего
катарсиса. Почва рождает свои песни. Душа
вселенская, страдающая в российском народе, ищет
своего выхода. И находит…».
Воображение рисует мне избитый сюжет: с
восторженными криками, как снег на голову,
вваливается в дом прибывший из Америки
родственник. Он не ведает, что это дом
умирающего, где приличествует ходить на цыпочках
и разговаривать шепотом.
В прошлом номере «Смоленска» приведен ответ
Евгения Евтушенко (70-е годы прошлого века) на
вопрос о «смоленской поэтической школе». Он
слыхом не слыхал о таковой и довольно
убедительно высказался в том плане, что с таким
же успехом можно говорить, например, о рязанской
школе и т.д. Но поэт подчеркнул то значение, тот
авторитет, который имел в умах и сердцах
литераторов его поколения Александр Трифонович:
«Умер Твардовский – и теперь я никого не боюсь».
К счастью или сожалению (не знаю уже), но
Евтушенко в данном случае как раз и высказал
мнение, которое «распространилось так далеко,
что…».
Ладно, ни у меня, ни у автора «Зова» нет
возможности провести всероссийский опрос, но
ведь не из Америки же, в самом деле, прибыл к
нам уважаемый критик, чей первейший долг читать
и «держать на пульсе». О какой «триединой
плеяде» (все не выходит из головы созвездие из
семи звезд), о какой смоленской школе можно
говорить, если первого «исполина» Исаковского
проводили из города в 1931 году, а второго в это
же время исключили из писательских рядов и
окончательно выдавили за пределы области в
1936-м. Запевалы известны – Горбатенков и КО. Общеизвестно и то, что эта КО Твардовского едва не затравила. Не
только статьи-доносы и просто доносы писали, но
и прорабатывали неустанно, бойкотировали, не
здоровались. А.Т. об этом пишет в Москву
Исаковскому. А почему? Потому, что Михвасу и
самому от этой К? перепадало.
У Твардовского в рабочих тетрадях читаем: «В
день юбилея Исаковского или за день-два перед
тем (когда уже было в газетах) позвонил и зашел
в редакцию Осин с подчеркнуто самоуничижительной
просьбой давать ему на рецензию рукописи, чтобы
т[аким] обр[азом] он мог зарабатывать рублей сто
в месяц. <…>Знаю я Осина почти с той поры, как и
Исаковского, которому он, как всем, по
возможности гадил, когда тот еще не был членом
РАППа, а Осин создал САПП, был ответственным».
Осин – это активист «компании». Он особо
отличился в раскручивании «дела Македонова». Но
не он самое доверенное и авторитетное лицо, не
он вместе с Горбатенковым и Кацем печально
знаменитую «Бомбу» подкладывал под Твардовского
и его товарищей. Именно триединый исполин
Рыленков этим занимался. Именно Рыленков,
возглавив в 1937 году «очистившуюся» областную
писательскую организацию, усерднее других топил
на допросах в НКВД друзей и единомышленников
Твардовского – наиболее талантливых смоленских
литераторов Македонова, Марьенкова, Муравьева.
Именно он был автором губительной версии об
антисоветских разговорах, которые вел Македонов
с Твардовским. Именно за его предательской
(неумышленно получилось – хотел
«председательской», но так даже вернее) подписью
шли доносы в Москву, чтобы отправили вслед за
Македоновым его пособников – Твардовского и
московского критика Тарасенкова, который долгие
годы осмеливался защищать А.Т. и его
последователей.
Какую там смоленскую поэтическую школу
«утвердил» Рыленков с Осиным и Горбатенковым,
когда они вытравили и пересажали истинную
гордость и славу Смоленщины, судить не берусь,
но она не имела, слава богу, ни малейшего
отношения к школе Твардовского – школе
побеждающей правды.
Десять лет прошло со времени выхода книги
Н.Илькевича «Дело» Македонова», в которой
документально подтверждено все, сказанное мною.
Причем, сказанное неоднократно и публично в
журнале «Смоленск». Критику непозволительно
проходить мимо таких свидетельств и
довольствоваться ролью граммофона.
В течение последних шести лет в «Знамени»
печатались небывалые по откровенности и глубине
осмысления жизни (не в последнюю очередь
литературной) рабочие тетради А.Т. 60-х годов.
Для любого пишущего они – первая, бесценная и
незаменимая школа. Рыленков упоминается здесь
неоднократно. Но ни одно упоминание не позволяет
сделать вывод, что хотя бы когда-то Твардовский
видел в Рыленкове единомышленника или хоть
сколько-нибудь серьезного поэта.
Наоборот его творческая и жизненная всеядность и
самоудовлетворенность вызывали у А.Т. некую
неуправляемую гадливость, с которой он
добросовестно пытался бороться, я бы сказал, в
духе традиционного русского добрососедства
(Николай Иванович жил на одной лестничной
площадке с родителями А.Т., и у него был
телефон).
Получив известие о смерти Рыленкова, Твардовский
делает в Р.Т. обстоятельную и очень важную для
нас запись. Уход из жизни человека, с которым,
можно сказать, он рука об руку входил в поэзию,
не могла не потрясти его. Но он с беспощадной
честностью перед собой и потомками дает
развернутую характеристику Рыленкова, его
жизненной и творческой позиции; определяет его
истинное место в литературе. Эта запись
максимально освобождена от чего-то личного,
сделана именно по праву и долгу памяти.
Эта характеристика – уничтожающая, не
оставляющая ни малейших лазеек для певцов
«триединой плеяды». И хоть она, помимо и прежде
«Знамени», была опубликована в журнале «Годы» с
комментариями Валентины Александровны
Твардовской, затем я полностью привел ее в своей
статье в «Смоленске» и впоследствии многократно
цитировал, - продолжают токовать наши
доморощенные глухари. Право, мне долго
оставались непонятны эти потуги раздуть из
незначительного (хоть и при должности) человека
и поэта этакого кита-исполина. По-моему,
перестарались – лопнул или вот-вот уже, дай бог,
тихонько сдуется. Ведь за этим именем нет
главного – непритворно болящего чувства Родины.
Рыленков сам, давно и необратимо, лишил себя
«права памяти живой», и все не очень богатые
силы свои положил на то, чтобы эта правда, не
дай бог, не всплыла, не пробилась бы каким-то
образом сквозь могучие могильные плиты...
Нет, к сожалению, завершить разбор далеко не
одинокого «Зова» и «смоленского финансового
проекта» в журнале «Москва», в целом, в одном
материале нереально. Слишком много еще
необходимо сказать.
Продолжение следует.
|
|