I

Год назад в письмах В.А. Твардовской ко мне появились упоминания о совместной с сестрой Ольгой Александровной работе над новой книгой – особенной и интересной. Вот одно из них:

«Трудимся сейчас напряженно и почти столь же интенсивно хвораем. Готовим книгу писем А.Т. <Александра Твардовского> с войны. Некоторые частично представлены фрагментами или цитировались в военных дневниках, но полностью письма его к М.И. <Марии Илларионовне ­ жене> никогда не публиковали. Работа технически сложная: письма А.Т. оставались в первозданном виде. Надо было их расшифровать и напечатать. И, конечно, прокомментировать. Многие фамилии и события уже забыты. Работа должна быть сдана в конце года, чтобы успеть к юбилею <70­летию Победы>».

Книгу эту я предвкушал и ожидал с нетерпением. За время нашего десятилетнего знакомства и сотрудничества с дочерьми Твардовского было немало значительных событий, интересных статей и новых книг о поэте, вышли в свет восемь сборников Твардовских чтений, тома «Рабочих тетрадей» А.Т. 60­х, затем 50­х годов. Но к письмам Твардовского у меня изначально особое, я бы даже сказал, ревнивое отношение. Помню ошеломляющий успех опубликованных в издательстве «Маджента» «Несгоревших писем» (письма 30­х годов из Смоленска московскому другу Толе Тарасенкову) на нашей первой презентации в столичном доме литераторов. Помню, сколько волнительных (для себя) открытий было при получении от дочерей Твардовского и последующей публикации в «Смоленской дороге» и сборниках Твардовских чтений подборок писем А.Т. к жене – из поездки по Сибири, из Якутии, из Загорья, с Первого съезда советских писателей. Мне выпала удача быть их первым читателем. А это – особое чтение, особое чувство и восприятие каждого слова – как неведомого доселе. Но больше всего встряхнули, я бы даже сказал, обратили в новую веру именно фронтовые письма Твардовского к жене из книги, подготовленной Валентиной и Ольгой Александровнами к 60­летию Победы «Я в свою ходил атаку» (Дневники. Письма 1941­1945. Москва, Вагриус, 2005).

Для меня это, вообще, своего рода Первая книга. Первая, подаренная Твардовскими. Первая, прочитанная до «широкого читателя». Первая – с которой всё началось: Твардовские чтения, поездки, встречи с читателями, знакомства с интереснейшими людьми. Тогда, в 2005 году, доктор исторических наук Валентина Александровна Твардовская приехала в Смоленск впервые после смерти отца. И я с удивлением осознал, что она коренная смолянка ­ отсюда, из родного нашего города. Здесь родилась и росла до восьми лет на улице Кашена. И мама здесь росла, училась, работала. Замуж вышла за будущего классика русской литературы, а тогда бездомного деревенского паренька с ненадёжным и неощутимым поэтическим и газетным заработком. Родила дочь и сына. Это ей, Маше Гореловой, всю жизнь писал Саша Твардовский самые доверительные, самые обстоятельные, самые личные и ласковые письма. Часть этих писем вошла в книгу «Я в свою ходил атаку». «Фрагментами», как сказала десять лет назад на презентации в областной (тогда ещё безымянной) библиотеке В.А. Твардовская.

Покойный профессор Баевский тогда назвал «Атаку» романом. Он именно так прочёл книгу – как захватывающий роман, взахлёб, на одном дыхании. Действительно, дневники, письма – всё настолько лично, настолько искренне, в такой естественной динамике, обусловленной войной. А в книге были ещё и письма Марии Илларионовны... И всё же «роман» к книге «Я в свою ходил атаку» как­то не подходит. Почему? Потому что жанр этот предполагает художественный вымысел. А в «Атаке» вымысла нет. И, вообще, там много такого, о чём в газетах и даже в романах не пишут. Пожалуй, в первую очередь, это относится как раз к письмам. Если дневниковые записи предполагают порой «высокий штиль», то письма к подруге жизни... Нет. Здесь много быта: про неприхваченное из дома одеяло, про кормёжку, курево, дела семейные и проч. Составители исключили как раз часть хозяйственных и семейных забот из писем, вошедших в «Атаку».

Десять лет назад, провожая дорогую гостью до гостиницы, я говорил Валентине Александровне, что жаль этих сокращённых бытовых деталей. Порой мелкие мелочи могут сказать больше десятков страниц... И вот состоялась долгожданная книга военных писем – без каких бы то ни было купюр! Многие из них отсылались Марии Илларионовне с оказией, то есть в обход военной цензуры. Мы, действительно, получаем роман о человеке на войне – откровенный, без художественного вымысла! Как можно не оценить такую книгу в наши дни, когда со всех сторон курочат историю войны, румянят фашистов, и дёгтем мажут фронтовиков?

Оказывается, можно. В марте с огорчением узнал, что московское издательство к юбилею Победы книгу выпускать не собирается. Попросил Валентину Александровну прислать для публикации в «Смоленской дороге» хотя бы несколько писем из неё. Ибо как помыслить юбилей Победы без Твардовского? Особенно в Год литературы... в год 105­летия поэта? И особенно в Смоленске, который, как пишет в одном из писем сама Валентина Александровна, «Твардовский освобождал», а не просто заехал после освобождения в родные места... Многие земляки вообще об этом не знают. Поэтому вдвойне дорого, что дочери Твардовского прислали для первой публикации на родине именно письма А.Т., отправленные из освобождённого Смоленска в 1943 году.

Но, пожалуй, для начала надобно сказать, как и почему Твардовский в Смоленске оказался. Из военного дневника («рабочих тетрадей», как именовал сам поэт) мы можем узнать, что подполковник Твардовский в качестве корреспондента газеты Западного фронта «Красноармейская правда» отправился на передовую из Угры, где стоял в то время поезд редакции. Наступающие части он догнал «на середине пути Ельня – Смоленск». 23 сентября 1943 г. вошёл в Починок вместе с конниками, штурмовавшими железнодорожную станцию. Побывал в родных местах. А затем с передовыми частями двинулся на Смоленск и был там уже 25 сентября.

Никто ещё не знал, что фронт застынет совсем недалеко от Смоленска, на линии Орша­Витебск, на долгие девять месяцев... И первый из них оказался настолько горячим, что приостановились и дневник, и переписка с женой. «Всё не было места приткнуться, чтоб написать хоть строчку, всё хотелось добраться «до места», ­ пишет он в первом смоленском письме жене 29 октября. А 31 октября в поезде редакции, который уже на смоленской Сортировочной, кратко восстанавливает события в дневнике: «За полтора месяца я успел, покинув Москву и прервав застопорившуюся работу над поэмой без заглавия <«Дом у дороги»>, насидеться в поезде на Угре, ...поехать на фронт, ...побывать в окрестностях Загорья, богатых столькими воспоминаниями детства и юности, и в самом Загорье, попасть в Смоленск по Рославльскому шоссе, видеть его первые дни — до митинга включительно, найти, вывезти и устроить всех родных, побывать вновь в Москве, вновь вернуться на Угру, сдать военный экзамен, проваляться в пути от ст. Угра досюда, ...прочесть вдруг кое­что Достоевского, Лескова, написать всего лишь одну статейку о пути на Смоленск, текст официального, обычного письма Сталину, одно совершенно деревянное стихотворение «Иван Громак» (а он­то, кажется, Громака) и распространить вширь с соответствующим закруглением для праздничного номера газеты <29 октября ­ День рождения комсомола> один из набросков поэмы без заглавия»...

Небольшой абзац, даже часть абзаца. А сколько всего за этим стоит. История дышит. Вот так просто: «поехал на фронт», «попал в Смоленск» ­ и даты помечены, запечатлённые на скрижалях истории, вошедшие в учебники. Или взять «обычное письмо» Сталину. Это не вдруг Твардовский решил вождю привет передать (он не из тех, кто этим увлекался) ­ а это от всех освобождённых земляков слова благодарности родной стране и родной Армии, это радость избавления от изнуряющего унизительного вседневного страха. Любопытно и символично, что так естественно и неоспоримо выпало Твардовскому быть голосом освобождённой родной земли. Может, сам не сознавая того, он стал этим всенародным голосом ещё со «Страны Муравии». А уж с «Тёркиным» и вовсе укрепился в каждой душе. Этот голос жадно ловили и выделяли из общего хора по всему Союзу. Так было и на упомянутом митинге в Смоленске (2 октября у Памятника с орлами), где Твардовский и озвучил текст «обыкновенного письма».

Большая человеческая трагедия вершится, и всё ­ вперемешку с нудным, скудным бытом: в отцовской семье, в редакции. И самое удивительное, что в этой скудости, окрашенной в грязно­серые тона ненасытной войны, рождаются небывалые по эмоциональной насыщенности произведения. Читая «смоленские письма» Твардовского, не раз вспоминал строчки Ахматовой «Когда б вы знали, из какого сора //Растут стихи, не ведая стыда...».

I I

Вообще­то, признаюсь здесь, поначалу я был несколько разочарован подарком сестёр Твардовских. Семь писем за октябрь­декабрь 1943 года. Из них шесть почти полностью опубликованы десять лет назад в «Атаке», а неопубликованное – собственно, не письмо даже, а сопроводительная записка к Марии Илларионовне.

Но передо мной именно «полный вариант» – с «мелочами», как хотел. Разбирайся. Начал сверять письма с публикациями в «Атаке» и выделять курсивом каждое пропущенное слово. Надо сказать, это было сделать несложно, ибо составители книги добросовестно каждое сокращение обозначали отточиями. Не буду приводить и комментировать все «курсивы», ибо, действительно, они добавляют... В человеческом, что ли, плане: любящий, заботливый муж и отец и т.п. Но не только. Уже при первой сверке меня затормозил надолго следующий фрагмент письма, озаглавленного «28.ХI Д/а п/п 15205­К <Смоленск>»:

«... Из меня теперь вырабатывается такой ходатай по делам, что куда пуще. Практику мне в этом направлении доставил главным образом Павел <брат А.Т. – 1917­1983>, которого пришлось выколупывать из очень тяжелых морально и физически обстоятельств. Короче говоря, я подобрал его в некоем месте лежачего, больного, босого, перевез в госпиталь, откуда он только сегодня выписался, а теперь направляется в места, где, как могу предполагать, ему дадут возможность поскорей добраться до дела, настоящей работы, о чём единственно он и мечтает, если он может, вообще, мечтать о чём­либо. Это ­ больной, усталый старик, которому как будто всё – всё равно уже. Помочь ему в чём­либо помимо того, как помочь скорее добраться до передовой, я не могу, да и он этого не захотел бы. Знала б ты, какой это честный, чистый и славный человек, главная беда которого в излишней скромности. Ему очень не повезло. А ведь он уже командовал ротой и дважды был представлен к награде за участие в семи атаках. Дважды бежал из­под немецкой проволоки. Истощение и нервные потрясения лишили его в нужный момент сил для продолжения пути на восток, и всё остальное – стандартная драма «окруженца», с оговоркой, что это человек очень чуткий и болезненно честный».

Десять лет назад вот эту информацию о брате Павле (без курсива) я прочёл как откровение, ибо совсем ничего не знал ни о нём, ни о том факте, что дороги братьев пересеклись в освобождённом Смоленске. И что я вывел тогда? Первое и безусловное: Твардовский спас в эти тяжёлые дни не только бездомных родителей и сестёр (оказывается, ещё с тремя малолетними их детьми) – от холода, голода и ещё бог весть чего, но и брата. Последнего, как подумалось, от серьёзных, мягко говоря, неприятностей. Похоже на то, что Павел дезертировал или вовсе уклонился от призыва на войну, где­то прятался, отлёживался на оккупированной территории. Поскольку так сразу нашёлся «в одном месте», видимо, родители прятали. И как в таком случае этому самому Павлу было объявиться? Саму фразу, что помочь брату поэт ничем не может, кроме как добраться до передовой, я воспринял как осуждение недостойного поступка и проч. И посочувствовал, естественно, что опять «родня» подвела Твардовского под монастырь.

И вот, оказывается, не осуждение, а искренний порыв души поклониться в ноги этому «честному, чистому и славному» человеку за его бесчисленные страдания, за его скромный, никому не ведомый подвиг. Семь раз ходил в атаку, дважды бежал из­под немецкой «колючки»... И вся его вина в том, что «не повезло». Так же, как не сотням, не тысячам, а миллионам бойцов (большинство из­под «колючки» не убежало). Вина, что не осталось сил прорываться дальше на восток, что ноги сами несли к родному тёплому порогу, к самым дорогим людям, о которых изболелась душа. И кому понять такое, как не Твардовскому, который с первых дней на войне, и не только пережил ужас разгрома и отступления (бегства?) 41­го, но даже сам побывал в окружении? И сам вернулся Домой – освободителем. Пусть крыши не осталось от той квартиры, которую они с женой получили в Смоленске перед войной и отдали родителям Александра (собственно, всему семейству, вывезенному из ссылки), но первым делом – найти всех родных, пристроить в чудом уцелевшем доме на Запольной. Первого ноября он сам переселяется «к старикам» из редакционного поезда, перебазировавшегося на Сортировочную, и записывает в дневнике: «Это на окраине безобразного Смоленска ....Иначе говоря, это случай в походе, это не «дом», а приют, крыша, под которой приютилось семь душ моих родных и я сам, занимающий хорошую комнату с тамбуром от коридора и видом на загородные «лобыри» из моего окна»... Здесь он прожил два месяца. Письма и Рабочие тетради убеждают, что месяцы эти провели глубокую борозду не только в душе поэта, но во всей русской литературе.

Как ни покажется странным, но именно «курсив» вдруг прояснил для меня то, что раньше лишь смутно брезжило. Как звук боевой трубы, прозвучала фраза о судьбе брата Павла: «... и всё остальное – стандартная драма «окруженца», с оговоркой, что это человек очень чуткий и болезненно честный». Постойте, чем­то таким знакомым отзывается эта «драма окруженца». Уж не путь ли перед нами Андрея Сивцова? Давайте разберёмся. Итак, в упоминавшемся обзоре событий за полтора месяца А.Т. покидает Москву, «прервав застопорившуюся работу над поэмой без заглавия». В праздничном номере газеты (29 октября) расширил и закруглил один из набросков безымянной поэмы (впору нам отмечать дату первой публикации «Дома у дороги» на Сортировке!). Второго ноября  в РТ появляется запись: «Вчера прочитал старикам из «лирической хроники», почувствовал, что хорошо, и сегодня стал её продолжать, монтировать, держась названия «Дом у дороги» (вот когда и где оно появилось!). А 5 ноября А.Т. записывает: «Кое­как дотянул главку «Уход из дому». Записывает три строфы из «главки». Со значительными изменениями они вошли в третью главу окончательной редакции поэмы. То есть в Москве работа остановилась на общей идее безжалостного вторжения войны в мирную жизнь простой любящей семьи. На картинах мирной жизни и вторгшейся в неё трагической вести. Нарастают ноты напрягшейся до звона тревоги, разлуки, и наконец, обрыв всего, всё сметено... Это сам Твардовский пережил мучительно, об этом писал в Москве и уже в Смоленске продолжил и смонтировал написанное до осознания Анной любви к ушедшему на войну мужу:

И та любовь была сильна

Такою властной силой,

Что разлучить одна война

Могла.

И разлучила.

Окончание следует.