Главная | Архив |

  К 100-летию А.Т.Твардовского  
   

Публикацию подготовили
Виктор СТАНКЕВИЧ и
Петр ПРИВАЛОВ

 

Продолжение. Начало в №№4-6, 8 (2007 г.)

 

ВОСПОМИНАНИЯ
КОНСТАНТИНА ТВАРДОВСКОГО

 

 

Тетрадь пятая

Вот стихи, которые Александр посвятил Таисе Ярочкиной:

В аллее крадутся тени,
Сосны шумят в окне,
И ты, чудесным цветеньем,
Так мило цветёшь во мне.
Стройна, как берёза,
Прекрасна, как роза,
Собою мила
И всегда весела.

Однако скоро Александр понял, что над ним грубо посмеялись. В ответ на такое глумление он написал стихотворение, оно, как и предыдущее, сохранилось в памяти девушек-учениц Белохолмской школы, ныне это старушки А.Н. и Л.Н. Ерофеевы:

Не надобно поэтов ей,
Она стихов не понимает,
Ей нужен парень посмелей,
Вот что она и принимает.

Это стихотворение он прикрепил на дверь комнаты, где жила Ярочкина с другими девочками. Ярочкина подала в школьный суд с просьбой защитить её от оскорбления. Школьный суд по форме был как народный суд районного значения — с судьёй, заседателями, прокурором и защитником. Разбирательство шло по формам судопроизводства. Выступал обвинитель, а также и защитник. В роли защитника был Василий Сиводедов.
Приговор школьного суда — бойкотировать А. Твардовского, две недели никто не должен с ним разговаривать. Конечно, такой приговор не мог быть исполнен. Но важно в этом деле другое: Александр Трифонович не знал до конца дней своих, что Василий Сиводедов в возникновении данного суда сыграл предательскую роль.
Весь период от поездки отца в 1923 году и до осени 1924 года наша семья переживала очень большую нужду во всём, начиная с хлеба, в одежде, обуви, не говоря уж о нарядной одежде и обуви. В самом необходимом была нехватка, просто многого совсем не было.
В 1924 году, на Масляной неделе, я на том же коне, на котором привозил Поручиковых в баню, привез на обыкновенных розвальнях Александра и Егора Сиводедова из школы. Переночевав, они один день провели у нас, вели разговоры на разные темы, коснулись Бога, религии. Отец подтрунивал над ершистостью Егора, Писание он знал лучше оппонента, но Егор этого не понял.
С едой у нас было очень бедно — ни сала, ни молока не было, не было и самой коровы. А через полста лет этот Сиводедов опубликовал в ельнинской газете такое клеветническое повествование о дне и ночи, прожитых в Загорье, что хоть рот paскрой от удивления.
Наша мать оказалась очень энергичной, терпеливой и трудоспособной. Она всю свою деятельность направила на борьбу с нуждой. За зиму 1923-24 года, помимо содержания большой семьи, напряла шерсти и из этой шерсти соткала сукно, из которого пошили три пиджака и один армяк. А за год до того, т.е. в 1922 году, напряла льна и соткала девяносто аршин холста. И всё это одними руками, без ропота и слёз. Настоящая русская женщина-мать, воспетая Некрасовым, только не княгиня Волконская и Трубецкая.
Хочу передать наш с Александром разговор, который возник по дороге в Белый Холм. Ехали мы на лошади, о которой я уже упоминал, купленной после продажи мерина. На эту лошадь отец возлагал большие надежды. Она была рослая и молодая. Худоба заметно уходила.
Вот Александр и спрашивает меня: когда эта лошадь поправится и, продавши её, можно ли за вырученные деньги купить двадцать пудов сала? Мне было очень понятно, почему Александр спросил о покупке сала. Когда нет этого самого сала, оно всегда на уме. А именно в эту зиму 23-24 г. у нас в семье сала не было и всю зиму молока не было. Даже с января до мая коровы не было. Вот почему нереальное предположение о продаже лошади для покупки сала все же было уместно. Молодому организму нужен был жир.
Нужно сказать, забегая вперед, на лошадей нам не везло. А почему не везло — я узнал через много лет. Одно дело — любить хорошую лошадь, совсем другое — её иметь. Получалось так: когда возникала нужда в покупке лошади, отец, имея в кармане сто — сто двадцать рублей, на базаре находил вполне хороших, но цена на хорошую лошадь была в три четыре раза выше той суммы, которую имел отец. А все-таки хотелось иметь хорошую лошадь. Отец не был опытен в оценке качества лошади, обращал внимание на рост, масть, скрытых пороков усмотреть не мог, и в этом была его беда. Были такие случаи — купит лошадь рослую и не дорого. Ну, хороша! А дома скоро узнаёт, что у неё больные ноги, к работе негодна. Был даже такой случай —-купил очень энергичную лошадь, красивую, великолепно бегавшую. Мы до самой зимы восторгались ею, а когда стали кормить сеном, узнали, что у нее нет коренных зубов, торчат кое-какие съеденные пеньки. Пришлось продать за четверть цены. И такие неудачи сопутствовали Трифону Гордеевичу очень долго. Пытались мы выкормить жеребёнка. Очень хороший был жеребёнок, чисто вороной масти, рослый, красивый. Кличку «Магомет» дал ему Александр. Этот жеребёнок послужил прообразом жеребца «Магомета», на котором ездил председатель колхоза («Из дневника председателя» А.Твардовский).
Наш «Магомет» заболел «мытом» и погиб. Видимо, о лошадях — довольно. Повторю только, не везло Трифону Гордеевичу на лошадей, потому что не имел он достаточно денег на покупку лошади.
С 1924 года, по окончанию учебного года, Белохолмская школа переведена была в г. Ельню. С этого времени Александр не учился в школе вплоть до 1928 года. В этом году он уехал в Смоленск, на свой хлеб.
Четыре года Александр жил дома. Распорядок в нашей семье был таким. В лето 1924 года Александр скотину не пас, пасли меньшие братья и сестра Анна. В пастьбе чередовались — кто до обеда, кто после обеда. Александр определенного дела не имел. По мере надобности помогал по хозяйству. Первую скрипку в хозяйстве играл я. Пахал, сеял, косил, убирал и т.д. На лошади все работы выполнял только я. Александру не доверяли, но он и не искал этого доверия.
Отец с мая месяца работал в Мурыгине и домой приходил редко. Александр в это лето много читал и много писал, что ему удалось написать, сейчас вспомнить невозможно. Большой помехой ему теснота в нашей хате. Пробовал он обосноваться на чердаке, но там было плохо, темно и пыльно, а баня у нас была хорошая, с предбанником. Вот на лето и обосновался Александр с книгами, бумагой и многими начатыми и задуманными стихами. Книги, какие были у нас дома, давно прочитаны, Александр познакомился с библиотекарем волостной библиотеки, которая находилась в посёлке Пересна. Под таким же названием была ж. д. станция.
Библиотекарем был Иванов Иван Прокопьевич из соседней деревни Агарково. Это был по тому времени грамотный библиотекарь да еще и хороший пианист. Однако ходить в Пересну было далеко, двенадцать верст. Несмотря на расстояние, книги Александр приносил в достаточном количестве. Я тоже читал охотно, но времени для чтения у меня было меньше. По осени хлеб мы обмолачивали в три цепа: мать, я и Александр. Отец отсутствовал, работал в Мурыгине в кузнице.
Как-то летом во время сенокоса Александр имел долгую отлучку — гостил у школьных друзей Сиводедовых — Василия и Егора. Жили они от Загорья километров за двадцать в деревне Ханино.

Тетрадь шестая

Возвратившись из Ханина, Александр рассказывал, что он помогал в уборке сена. Почему-то покос был далеко, ездили на луга за сеном на трех лошадях. Это свидетельство, что хозяйство было крепкое.
Однако жизнь бесконфликтна не бывает. Как-то зимой был отец дома. И за уклонение от какой-то работы назвал Александра дармоедом. Тот оскорбился и убежал в Ханино к Сиводедовым. Сразу мы не знали — куда он скрылся, но через неделю стало известно, что Александр в Ханине. Пошел туда отец, и пришли они домой вместе, довольно мирно. Однако у Сиводедовых Александр рассказал, что убежал якобы от гонения отца за вступление в комсомол. Но это было не так. Я считаю, что ему было стыдно сказать правду. А так лучше, ищу, мол, политического убежища.
Больше Александр таких фокусов не повторял до дня, когда уехал в Смоленск. Наверное, год он состоял в Кубаркинской комсомольской ячейке Балтутинской волости. А потом перевелся в Егорьевскую комсомольскую ячейку, в которой состоял почти три года.
В Егорьевской ячейке Александр познакомился, а затем и крепко подружился с Николаем Долгалевым из соседней деревни Агарково, которая по прямой через болото находилась в полутора километрах от Загорья. Коля был на год старше, такой же грамоты, проучился столько же, сколько и Александр. Не знаю, писал ли Долгалев стихи до встречи с Александром. Когда же Коля стал бывать у нас довольно часто, я узнал, что он пишет стихи. Он не стесняясь читал свои стихи, но в то далекое время я был плохой критик, главное внимание обращал на рифму, на то, что было складно, созвучно. Но, однако, замечал, что Коля как-то переиначивал частушки народного происхождения — что добавлял, что убавлял, и что-то получалось иногда. Его стихи помещались в смоленских газетах. Дружба Александра и Николая была хорошая, доверительная с обеих сторон, так что не только стихи, но и более интимные дела между ними были без секрета.
Коля был очень симпатичный, с девичьим лицом, ростом такой же, как Александр, но более хрупкой конструкции. Со стороны отца никаких помех этой дружбе не было. Коля, видимо, так же не был дома загружен работой, как и Александр, поэтому они совершали разные по сроку отлучки, ничуть не волнуясь о том, а как там без меня, кто сделает? Отчетности о том, где были, что делали, также друзья не давали.
Как-то познакомились с московскими гостями-дачниками нашей соседки Огафьи Богомазовой. Гостили у нее сестры, женщины средних лет. Наши друзья дунули в Москву на базе этого знакомства. Остановились в Москве у этих женщин. Представление о московской жизни, какое сложилось в деревне, в Москве поблекло. Побегали ребята по некоторым редакциям, но успеха не имели, с тем и вернулись домой. Много рассказывали о московской жизни, из рассказов она вырисовывалась совсем не такой, как воображалась. Эта поездка надолго охладила желание вкусить московской жизни.
Руководил Егорьевской комсомольской ячейкой Антон Межанов. Точно сказать не могу, из какой он был деревни. Якобы, из Лобкова. Среди комсомольцев Межанов имел хороший большой авторитет, примерного поведения, с средним образованием, начитанный хорошо, знавший текущую политику партии и государства, хорошо знакомый с трудами Маркса, Энгельса, Ленина, он заслуженно пользовался уважением комсомольцев. Собрания проводились по воскресеньям. На собраниях стояли вопросы о росте сознательности, убежденности в революционных идеалах и об общей культуре комсомольцев. Практиковалось очередное выступление комсомольцев с докладом на собрании на тему, заданную за неделю до собрания. Я не был комсомольцем. Всё вышесказанное знал от Александра. По свидетельству бывшего комсомольца Егорьевской ячейки Петроченкова, ныне пенсионера-учителя, Александр был дисциплинированный, исполнительный, а главное эрудированный в области не только сферы комсомола, а и других областей. Очень много и хорошо помнил и знал из прочитанного, а читал он действительно много. Комсомольцы называли его «наш справочник», и Александр почти полностью оправдывал такое определение.
В Егорьевской ячейке были и девушки. Одну я знал лично. Это была девушка из деревни Тюри, находившейся километров за пять от Егорья. Девушку звали Мотя Кузикова. Это была выше среднего роста, красивая неброской красотой, умная, с средним образованием девушка. Конечно, не могло так быть, чтобы Александр не заметил такую интересную девушку. Не буду, да и не знаю, как они подошли к тому, что домой стали провожать друг друга. Уместны слова М. Исаковского: «Только ночка коротка, расставаться нужно...» И вот Александр вместо трех верст от Егорья до Загорья делал одиннадцать: Егорье — Тюри — Загорье. Это была добровольная дань молодости.
По каким-то для меня неизвестным мотивам года за два любовь себя издержала. Когда я узнал об этом, то от души пожалел о таком конце этой красивой любви.
Всю жизнь Мотя Кузикова учительствовала. Будучи пенсионеркой, года два тому умерла Мотя, дочь земли смоленской, в этой же смоленской земле обрела она вечный покой.
С 1924 г. Александр посылает в наши областные газеты «Рабочий путь» и «Смоленская деревня» заметки и стихи. И одно, и другое стало появляться в газетах, а иногда и приходил почтовый перевод, что было очень кстати, деньги всегда были нужны, потому что семья переживала очень острую нужду. Однажды денежный перевод, что-то более десяти рублей, был для семьи как спасательный круг тонущему. Не успел почтальон отъехать, как я, вооруженный пятью рублями, с младшим братом Иваном почти побежал в Ляхово, в «потребиловку». Купили пуд муки пшеничной, другой не было, и ведро яиц, штук полста. Александр был очень доволен, что его деньги в тяжелый момент выручили всю семью из безвыходного положения. Само собой разумеется, что видя, что такой непонятный труд, как стишки, даёт деньги, Александра, считай, насовсем освободили от всех работ, за исключением молотьбы, которой у нас было не много. Нужно сказать, что Александр не старался прикарманить свой заработок. Какую-то часть оставлял на свои расходы. В основном отдавал матери, поскольку мать до осени 1926 года была главой семьи, пока отец работал в Мурыгине.
Летом, говорю по памяти, 1927 г. Александр стал работать секретарем Ляховского сельского совета; получал пятнадцать рублей в месяц, работал около полугода.
Как-то открылись крестьянские курсы в Пересне. Вел занятия агроном. Александр тоже учился на этих курсах с бородатыми дядями. Курсы были двухнедельные.
В 1926 г. по осени была построена кузница в Загорье. Вроде как воскресла старая, после шестнадцатилетней смерти закурился очень ароматный дымок из березового корья, в будущем воспетый Александром в поэме «За далью — даль» в главе «Две кузницы».
Нельзя сказать, чтобы Александр порадовался тому, что можно будет научиться кузнечному делу, а я очень обрадовался и принялся помогать отцу с предельным старанием. Только не во мне дело в этих записках, просто прохожу я как главный свидетель в показаниях: как рос, чем жил в детстве-отрочестве-юности А. Твардовский.
Отец очень редко брал Александра в кузницу, поскольку видел его нежелание работать в кузнице и постигать секреты мастерства. Работал Александр в кузнице тогда, когда я имел отлучку по такому делу, которое он не мог выполнить, тогда шел заменять меня. Летом, во время сенокоса и уборки урожая, мы кузницу останавливали, поскольку работы от заказчиков было очень мало. Наша же работа как-то незаметно приняла на вооружение кустарный промысел. Больше года мы делали топоры для сельскохозяйственного магазина в местечке Починок. Платили нам 1 р. 30 коп. за топор за вычетом материала и угля, нам от топора оставалось копеек восемьдесят. В основном, в день мы могли сделать четыре топора, если прихватывали вечера, при лампе.
Впервые года через полтора после начала нашей работы в кузнице я узнал, что такое конкуренция. Да не из политэкономии, а на деле, да так, что хоть матушку-репку пой. Однажды, принявши очередную партию топоров, нам сказали: если будете доставлять топоры по рублю за штуку, то работайте, а иначе мы не можем. Смотрите, какие топоры нам привез Бушунов из Рославля.
Мастерская Бушунова имела двигатель и некоторые станки. И если в нашей кузнице мы производили на человека с трудом два топора, то мастера у Бушунова производили семь, восемь топоров на человека. Никогда мы в лицо не видели Бушунова, но он на расстоянии заставил нас прекратить изготовление топоров. Вот это и есть конкуренция.
Не так-то скоро нашли другую работу, такую же. Изготовлять нужно было не топоры, а молотки для отбоя кос и бабки — маленькие наковаленки, на которых отбивают косы. Работа эта была лучше прежней, легче и заработочней. Видимо, нашел бы нас Бушунов и на этой работе, но НЭП стали укорачивать. И у кого была рабочая сила наёмная, тот сходил со сцены и уже не мог угрожать мелким производителям, работавшим силами семьи. Помаленьку наша нужда изживалась, но еще не настолько, чтобы купить нам, считай взрослым, сыновьям хотя бы по одному костюму из шерстяной ткани. Всё еще лучше «чертовой кожи» мы не знали. Кто не жил в те годы и не кормил в одиночку восемь-десять ртов, тому трудно понять — почему не могли мы быть одеты так, как требовал рост и возраст. Был у отца береженный костюм, но мы намного переросли отца, и его костюм был ни к чему.
Не однажды мне пришлось услышать такое от теперешних молодых людей: «Старики глупы были, не знали, что сапоги лучше лаптей, ходили в лаптях»...
В детстве мы часто разговаривали — кто кем будет, когда вырастет большой. Определяли, кто на какой горке построит хату, даже мысли были о женитьбе, но об этом мы стеснялись говорить, да и невест поблизости не было в нужном количестве. Была у соседа девочка Зина, но одной нам явно не хватало.
Однако, когда мы подросли, кое-что поняли, зная о семьях по возрасту старше нашей семьи. Был такой сосед Роман Иванович Игнатенков, тоже жил на купленном участке. Правда, его участок был намного лучше нашего. Сынов тоже пять, но они были значительно старше нас. Женились два сына, отделились, с помощью родственников поставили хаты. Земли досталось на брата по две с половиной десятины. При самой высокой передовой агротехнике выжить такое хозяйство не могло и не выжило. Через два года самостоятельной жизни забивали молодые хозяева окна досками накрест и ехали искать жизнь, работу — кто куда.
Этот урок был для нас с Александром очень поучителен. Мы видели, что и в нашей семье ничего лучшего нет и не будет. Потом стали до нас доходить такие разговоры: что, мол, ребята Трифоновы так-то вроде неплохие, а коснись что — один конь на пять братьев, две десятины земли, «злыдня» и только...
Стали мы замечать другое. В зимнее время в окрестных деревнях устраивались вечеринки, до деревень было далеко. Если мы приходили в зажиточный двор на вечеринку, то хозяева нас как бы не замечали и только потому, что на брата приходится одна пятая часть коня, а у кого была или были девушки на выданье, те просто нас опасались, потому что девушка могла подзабыть про коня и на сколько частей он делится. Так что детские мечты о хатах на белой горке, на желтой горке ушли бесследно, как дым.
Продолжение следует.




 


 

 

 

№09 (09)На главную

 

 

 

 

 

 

 

 

 


 

 

© Журнал Смоленск / 2006-2018 / Главный редактор: Коренев Владимир Евгеньевич