Главная | Архив |

  ГК 100-летию А.Т. Твардовского  
   

Публикацию подготовили
Виктор СТАНКЕВИЧ и
Петр ПРИВАЛОВ

 

Воспоминания Константина Твардовского

 

 

Тетрадь четвертая

Для нас было ново и удивительно, что, отворивши входную дверь, сразу же на площадке против лестницы на второй этаж, стоял огромный белый медведь — чучело на задних ногах, рот красный, зубы белые. Первые дни, приходя в школу, мы подальше обходили медведя, потом привыкли и пробовали скубануть за шерсть.
Городские ребята скоро заметили нашу нерасторопность, застенчивость и приняли свои меры к нашему просвещению. Сперва не очень, но в нарастающем темпе стали нас поколачивать, строить всякие подвохи, а то и просто бить. Очень активен в этих делах был небольшой черненький ученик Соломон Соркин. Имея случайное превосходство, потому что активного отпора с нашей стороны не было, — он нападал всюду и всегда. Но однажды я вместо кое-какой защиты принял бой и наголову разбил Соломона и несколько дней вымещал ему те обиды, которые он целый месяц наносил ни за что, пользуясь нашей деревенской простотой.
В отношении уроков для нас было ново — уроки рисования, пения, немецкого и французского языков. Однако дисциплина отсутствовала, это сказывалось на успеваемости нехорошо, не старались хорошо выучить заданный урок. Вне школы мы осматривали город с тем огромным деревенским любопытством, какое мы имели к знакомству с городом.
Весной мы уехали домой и больше в Смоленске не учились. Гимназию реорганизовали на новых педагогических законах. Стала она школой II ступени.
Дома дела по хозяйству ухудшились, и от смоленской школы пришлось отказаться.
Осенью 1920 года стали мы учиться в Ляховской школе. Я — в пятом классе, Александр — в третьем. Учили нас сестры-учительницы — Марфа Карповна и Ульяна Карповна, в то время фамилия их нас не интересовала. Позже я узнал, что фамилия названных учительниц Галактионовы.
Ляховская школа размещалась в доме помещика Бартоломея. Дом был двухэтажный, большой, с печным отоплением. Учились мы с Александром не лучше других, но и не хуже. Русский язык давался Александру лучше, чем другим ученикам, а остальные так, на среднем уровне. Иногда мы в плохую погоду ночевали в школе, спали на полу. Иногда таких ночлежников было до десятка. Видимо, чтобы предупредить излишнее баловство, вечером приходила к нам Ульяна Карповна с томиком Гоголя и вслух читала нам рассказы, читала как-то особенно хорошо. Слушали мы все очень внимательно и про себя решали обязательно научиться так читать. Это чтение в какой-то мере прививало вкус и любовь к художественному слову, к книге.
Хочу сказать, что чтение вслух по вечерам было для нас с Александром не ново. У нас дома были книги Пушкина, Лермонтова, Некрасова и других поэтов и прозаиков. Отец наш очень любил читать и читал хорошо да плюс еще и пел довольно хорошим тенором романсы Пушкина, Лермонтова и песни Некрасова, Кольцова и других. Знал наш отец и много стихотворений на память. Мы же тоже старались без всякого принуждения со стороны выучивать стихи, которые нам в школе не задавали, хотя и школьные задания по литературе готовили хорошо. Особенно успешно дело со стихами шло у Александра. Он знал целые поэмы Некрасова, такие как «Русские женщины», «Коробейники» и многие стихи Пушкина. И такие вечера с громкой читкой стихов, а также и прозы — повестей Пушкина «Дубровский», «Барышня-крестьянка», «Капитанская дочка», рассказов Горького, проходили постоянно. Отец умел находить сильные, выразительные места и тут же удивлялся — как хорошо! сколько ума, вот талант! Такая оценка учила нас чувству красивого художественного слова и пониманию произведения в целом.
В нашем томике Пушкина все стихи датировались. Однажды отец сказал, что Александр Сергеевич написал романс «Под вечер, осенью ненастной...» в возрасте четырнадцати лет.
Учась в четвертом классе Александр написал, я считаю, первое стихотворение «Раз я позднею порою...»
Раз я позднею порою
Шёл из Вознова домой,
Трусоват я был немного,
И страшна была дорога,
На лужайке меж ракит
Шупень старый был убит.
Это стихотворение и стало первым кирпичом всей поэзии Александра Твардовского. Стихотворение было хорошо встречено дома и в школе. Оно, пожалуй, было лучшим из написанного в последующие полтора-два года. Но Александр упорно продолжал писать, иногда он читал мне стихи вновь написанные. Не хочу сказать, что я в то время был стоящий критик, а все же характер у Александра был уравновешенный, не жестокий. Заводилой в играх или в драке, даже полюбовной, вроде пародии на бокс, он никогда не был, но участие принимал во всех наших тех лет затеях-играх.
Отец нас часто брал с собою за грибами в лес, и мы успешно собирали грибы. С малых лет папа объяснял нам всё, обращал наше внимание на красивое дерево или группу деревьев, много рассказывал о реке Сож, он хорошо знал эту реку от самого истока до деревни Бобыри. Мы, еще не видя таких рек и речек, уже любили проточную воду.
Нужно сказать, что первое время ученики четвертого класса хорошо одобрили вышеназванное стихотворение, но скоро обратили поэта и его поэзию в насмешку. Где нужно и ненужно кричали: пает! пает! После чего Александр перестал делиться написанным.
В 1922 году была окончена Ляховская школа, пятый класс был упразднен.
Лето 1922 года было для Александра таким же летом, как и прошедшее: пасти скотину свою на своей земле. Нужно сказать, что это дело было трудное тем, что мала площадь пастбища, а кругом потрава — рожь, овёс, картофель. Но от скуки он отбивался книгами. А я уже имел повышение по производству, т.е. скотину уже не пас, а бороновал, начинал пахать и косить.
Стоял вопрос, а где же искать пятый класс, в какой школе? И Бог нанёс учителя прямо на дом. Иван Ильич Поручиков был послан председателем волисполкома Лабковской волости для переписи в деревне Загорье скота и посевов. Встретясь с Александром, еще не доходя до дома, они разговорились. Иван Ильич сказал, что он учитель Егорьевской школы. И Александр рассказал ему, что он окончил Ляховскую школу и неизвестно где учиться дальше.
Иван Ильич сказал: подумаем и, наверное, придумаем.
Переписав всё, что было нужно, он пошёл переписывать другие хозяйства. Через некоторое время Александр сбегал в Егорье, которое находилось даже чуть ближе, чем Ляхово. В то время в Егорьевской школе было два учителя, вторым был Илья Лазаревич, отец Ивана Ильича. Они сказали Александру, что в их школе намечается репетиторский пятый класс. Тогда отец побывал в Егорьеве и окончательно договорился с учителями о том, что Александр будет учиться в пятом классе Егорьевской школы. Это было очень хорошо — не нужно содержать на стороне квартиру и отдельное питание ученику.
Учителя Поручиковы произвели на Александра очень хорошее впечатление своей культурой и тем, что были крупные, радушные мужчины. Вот так начал ученье в пятом классе Александр. Он так хорошо рассказывал про учителей, что Трифон Гордеевич ещё раз побывал у Поручиковых, и с этого времени началась, так сказать, межсемейная дружба. По санной хорошей дороге, когда на пути лежащее болото не было препятствием, я на лошади привозил Поручиковых, всю их семью, к нам в Загорье, в баню.
В семье Поручиковых — брат Ивана Ильича Толя, года на два старше Александра, с которым они очень скоро подружились. Иногда под воскресенье он ночевал у нас, и мы были очень этим довольны, уж очень одолевала нас скука, особенно — зимой, когда чужого человека хорошо как видели месяца в два, такова была глушь в Загорье. Хутора. Дороги оживленной, чтобы по ней ехали люди ежедневно — ближе километра не было, да и та за лесом, вот почему радовались мы живому человеку.
Иван Ильич хорошо знал русский язык и умел так преподавать, что из нелюбимого предмета русский охотно учили, хорошо усваивали. Александр же был в восторге от Ивана Ильича, старался быть как-то похожим на него, пробовал копировать почерк Ивана Ильича и прическу его — несколько необычную, с начесом висков вперед, последнее хорошо ему удалось. С почерком не получилось. Иван Ильич закрепил и развил любовь Александра к правильному языку, выразительному и содержательному. Александр остался навсегда благодарен Ивану Ильичу.
В то время учителя очень нуждались. Трифон Гордеевич как член родительского комитета на родительском собрании сумел убедить родителей оказать Поручиковым посильную помощь зерном, картофелем. Помощь была оказана.
Есть у меня письмо от Ивана Ильича. Ныне ему восемьдесят три года, но он помнит и посмертно благодарит Трифона Гордеевича за активное участие в судьбе их семьи. Жаль, что написанные <им> воспоминания об Александре и Трифоне Гордеевиче не вошли в книгу «Воспоминания об А. Твардовском», якобы по мало интересному содержанию. Приходится пожалеть. Я располагаю копией написанного Иваном Ильичом для книги об А. Твардовском. Не могу согласиться с вышесказанным о рукописи Ивана Ильича.
Александр, уже будучи стариком, не забывал Ивана Ильича, чему Иван Ильич очень доволен. Очень приятно о хорошем писать и вспоминать. Кончился учебный год. Александр был хорошо подготовлен к поступлению в шестой класс.
Лето 1923 года было необычным для нашей семьи. Откуда пошла волна по нашим смоленским деревням — не знаю, но вдруг, окончивши весенний сев, заговорили о переселении, в Самарскую губернию, в вымершие села во время голода 1921 года. Дошло это поветрие и до нашей семьи: не однажды собирался семейный совет. Наши голоса, т.е. мой и Александра, имели силу решающего, мы всегда были за переселение, но отец с матерью колебались. С одной стороны, они понимали, что в семье четыре мальчика и не век они будут детьми, а наше Загорьевское владение малое, бедное, никак не сулит нам нормальной крестьянской жизни, когда дети станут взрослыми да еще и женатыми. И вот решено было ехать отцу в разведку, вернее, выбрать село — или над Волгой, или еще возле какой речки. Денег на поездку не было. Имели мы в то время двух коров — «Красулю» и «Паню». Лучшей была «Паня». Было решено продать ее, и продали.
Ехали с отцом еще два крестьянина — соседи. Выехали в конце мая или начале июня. Писем с дороги не писали, да и с места, куда доехали, тоже не писали. Так мы и жили в неведении. Жены уехавших пытались даже гадать, ходили к колдуну Ерёме из деревни Секерино. Ничего колдун точного не сказал. Почему-то мать наша утратила переселенческий пыл. Жаль ей стало покидать Загорье. Мы же с Александром доказывали, что нужно переселяться, фантазировали: если там будет большой пустой дом, мы в нём организуем «Народный дом», что-то вроде клуба и театра вместе.
Иногда и нам было жаль своей лесной стороны. Мы знали из географии, что в Самарских землях леса нет.
Мать решила, не дожидаясь возвращения отца, готовить землю под посев ржи. Начал я пахать паровое поле. Наши распаханные участки неопределенной формы по-смоленски назывались «лапиками», отец же называл их полями, а в поле входило три-четыре «лапика».
Прошёл месяц, а может быть чуть больше, и приехали наши ходоки, не предупреждая о приезде. Привезли же они полное разочарование от самарских сёл и степи. По их рассказу, увидели они там бескрайнюю степь, выгоревшую под жарким солнцем, жёлтую сухую траву, малолюдство в сёлах. Дома незаселенные были, но наши ходоки на них уже не смотрели. От тех самарских мест наши смоленские места показались «землей обетованной».
На этом наше переселение прекратилось. А коровы «Пани» не стало. В придачу ко всему привез отец еще и жестокую малярию, от которой лечил фельдшер по фамилии Пишенков. Лечил разными настойками горьких трав. Временами болезнь вроде отступала, но через какое-то время возвращалась с прежней силой. Кто-то уверил отца, что доктора малярию вылечить не могут. Она, дескать, эта лихорадка, лучше поддается колдунам-дедам. Начал отец лечиться у колдунов.


Тетрадь пятая

Первый колдун не вылечил, попался плохой, малосильный в колдовстве колдун. Насоветовали другого, очень авторитетного колдуна. Не вылечил и особо знающий и сильный колдун. Видимо, первая неудача лечения у фельдшера послужила тому, что отец обратился к тайной необъяснимой силе колдовства.
В конце апреля 1924 года отвезли отца в: больницу в село Язвино. В больнице знали — чем и как лечить от малярии, но не было хинина. Написали рецепт, сказали: вот рецепт, без этого лекарства вылечить нельзя.
Дома денег не было даже рубля. Мать положила в коробку полета яиц. И я понес эти яйца в Починок (тогда это было еще местечко), с тем чтобы продать, и купить в аптеке хинин. Это было трудное задание. Шла ранняя весна, дороги потонули в грязи, в воде, речки разлились. Очень страшила переправа через Петровскую речку, мост был сорван, лежали кое-какие кладки, каждый переходил на свой страх и риск, и сколько можно — крепил переход. Я с трудом переправился.
Но хуже переправы для меня была моя застенчивость. Никогда я ничего не продавал, и очень боялся, что я не смогу продать яйца, а значит, и купить лекарство. Выручила старая еврейка: Ой, парень, что продаешь? — крикнула она мне. Я ответил: яички. Почем? — спросила она. Я замялся. Она мне назначила цену, торговаться я не стал, получил деньги и скорее в аптеку.
Назавтра хинин был отнесен в больницу. И скоро отец стал выздоравливать. Выздоровление затянулось, потому что он был очень слабый, истощенный еще до больницы.
Выздоровев, пошел отец в деревню Мурыгино. Стояла эта деревня на большой дороге, шоссе Смоленск-Рославль. Было это весной 1924 года. В этой деревне жил крестьянин выше среднего достатка, звали его Абрам Илларионович Суздалев. Был у него сын лет двадцати, Петр. Принимая во внимание бойкое место Мурыгино, Абрам Илларионович построил кузницу, с тем чтобы найти кузнеца, который бы работал с Петром, деля заработок на две равные доли. Научил бы и сына работать. Вот и стал на таких условиях работать Трифон Гордеевич.
Мурыгино от Загорья находилось верстах в двадцати. Нужно было жить в Мурыгине у того же Абрама Илларионовича. Раз недели в две, на день-другой ходил отец домой, приносил заработок, на который питалась, жила не очень-то трудоспособная семья в десять душ.
Необходимо вернуться в лето 1923 года. Расскажу, как был посрамлен секеринский колдун Ерёма. Я уже упоминал, что жены ходоков ходили к Ерёме, когда мужья были еще где-то в самарских степях. Ерёма как атрибутом колдовства пользовался огромной книгой, которую называл «черной магией», о чем писалось в той книге, вряд ли знал и сам Ерёма.
Когда были дома все наши ходоки, мы (Александр и я) уговорили нашу мать и соседку сходить к Ерёме и погадать о ходоках, пока Ерёма не знает, что они дома. Ерёма принял приношение, долго смотрел в книгу и сказал: да, трудно им, никак не могут окончательно решить — где остановиться, много хороших мест. Больше черная магия ничего не говорит, нужно недельку-другую повременить, тогда еще посмотрим...
Ерёма не смог с помощью своей книги узнать, что над ним устроили неопровержимое разоблачение его колдовского «могущества» и, главное, после этого наша мать навсегда утратила веру во все сверхъестественное, откуда бы оно ни исходило — от попа или колдуна — всё равно.
Попытка переселиться надолго подорвала нашу экономику и без того довольно слабую. Осталась одна «Красуля», а отец так разболелся, что работать не мог, через сутки трясла малярия, и он слабел. Через какое-то время продали «Красулю», с тем чтобы купить себе подешевле, на остальные же деньги купить самое необходимое, самое главное — хлеба.
Для себя купили корову довольно рослую, но очень худую, однако намного дешевле, чем взяли за «Красулю». Месяца через три, когда хорошо поправилась новая корова, продали и её, рассчитывая на повторение операции с «Красулей». Это было уже в январе 1924 года. Но на этот раз получилось по-иному. Очень нужна была обувь. Не говоря уже о дошкольниках (те могли просидеть на печке до теплых дней), а четыре пары сапог были необходимы. После их приобретения денег осталось совсем мало. И корову мы не купили, стал двор «бескоровным». А отец всё ещё болел. Он между приступами не лежал, но был слаб, и ждал очередного приступа, который приходил через сутки.
Оставался ещё на хозяйстве конь — сильный, хороший для сельскохозяйственных работ, бежать хорошо не мог, а воз или плуг тащил хорошо. Упомяну, что на этом коне годом раньше привозил я Поручиковых к нам в баню. Был продан и этот конь. Тоже с тем, чтобы купить для себя дешевле. Купили дешевле очень худую, еле стоявшую на ногах кобылу, но довольно рослую и не старую. Разница в цене оказалась недостаточной для того, чтобы купить корову. Жили без коровы до мая 1924 года. В мае купили плохую корову в деревне Ковалёве в кредит, но на кабальных условиях. Пошли на это, потому что совсем отощала семья без молока. В мае 1924 года отец начал работать в Мурыгине. Однако и при заработке отца не скоро мы дожили до хорошей коровы.
Осенью 1923 года Александр поступил в Белохолмскую школу в шестой класс. Это была ближайшая от Загорья школа на расстоянии километров восьми. Разместилась она в очень красивом каменном доме в три этажа, имевшем два фасада, с красивыми колоннами, окрашен был в белую краску. Дом принадлежал до революции княгине Косовой.
Вся эта усадьба была очень красивой. Дом стоял на высоком берегу пруда, окруженный огромным старым парком, в котором на редкость были, да и теперь есть дубы в три и больше обхвата, была и есть въездная в усадьбу аллея (с правой стороны при въезде) сосновая. Это что-то сказочное! Сосны росли свободно, поэтому кроны огромные, как бы на сосне да выросло еще несколько огромных сосен. Возраст их подсчитан на упавшей от огня сосне — триста пятьдесят лет. Вот сосны!..
Классы были размещены в описанном выше доме. Было там недалеко от главного здания еще два двухэтажных кирпичных дома казарменного типа. В старые времена в них размещались люди дворни, как говорили, старожилы этих мест. Жили в этих домах ткачи-прядильщицы, крепостные, занятые выделкой сукна на армию.
Эти дома были предоставлены ученикам под жильё, по пять-шесть человек на комнату с печным отоплением. Было устроено что-то вроде общественной кухни, где учащиеся готовили себе пищу из продуктов, доставленных из дому, объединялись по комнатам, в каждой комнате был коллектив общего питания.
Александр попал в комнату, где были старожилы — братья Сиводедовы. Старший — Василий, рождения 1905 года, и Егор — рождения 1909 года. А кто ещё жил в комнате — я не знаю. Совместное житье перешло в дружбу, которая в жизни себя не оправдала. Больше Александр дружил с Василием, который учился в девятом классе и имел репутацию юридически осведомлённого оратора. Школа скоро узнала, что Александр Твардовский пишет стихи. Несмотря на очень еще молодой возраст Александр был красивый и рослый юноша. Возможно, это было причиной того, что самая кокетливая, хорошо одетая ученица старших классов Таиса Ярочкина, дочь священника (не помню из какого села), стала заигрывать с Александром. И юноша, принявши игру за искреннее чувство, влюбился, не подозревая, что в его чистую душу будет в недалеком будущем направлена горькая пилюля, грубая, насмешка от девушки, которую он полюбил.
Продолжение следует.






 


 

 

 

№08 (08)На главную

 

 

 

 

 

 

 

 

 


 

 

© Журнал Смоленск / 2006-2018 / Главный редактор: Коренев Владимир Евгеньевич