Не зря говорят: «Хочешь насмешить бога – расскажи о своих планах». Только я пообещал «копать» дальше насчёт «промысла» и, даже бредя «вдоль улиц шумных», начал впадать в рассмотрение захватывающих воображение перспектив, - бац, встречаю приятеля ещё со времён работы в незабвенной «Смене». После обычных «как ты да что» давний комсомольский знакомец жизнерадостно продолжил: «Читал тут твой «промысел Божий»... Покров, Богородица, прочий опиум. Зачем тебе это надо, Петро? Крыша поехала? Нельзя же всерьёз всю эту мистику впаривать»...

Не хотел и, по правде, не знал, как продолжать этот разговор, вроде бы шутейный. И без того не раз подумывал: куда, в самом деле, заворачиваю? В школе и вузе, как и все, бога не поминал. От верующих, как от больных умом, шарахался. Да и на работе газетной... В середине 80-х довелось писать в «Смене», как исключили из комсомола студентку, у которой в общежитии комиссия обнаружила крестик, висевший на гвоздике над кроватью; как в тринадцатой школе выявили учеников, «попавших в сети баптистов» (два или три человека в сочинении слово «бог» написали с большой буквы) и т.п. Трудно поверить, но это страшные тогда скандалы были – с оргвыводами о запущенной воспитательной работе и атеистическом образовании. Хоть и четверть века прошло, а всё ж вспоминается, как жалел «заблудших»...

В общем, запал погас – решил не спешить с продолжением. Авось, опять ответ сам собой откуда-то свалится. Не дождался – и махнул рукой: долго объяснять, «зачем мне это надо». Скажем, голову в песок прятать надоело. Всю жизнь, чуть что, пугали друг друга: мистика, мистика. А при случае козыряли «вольнодумством»: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось вашим мудрецам».

Кстати сказать, не знаю, чей перевод «Гамлета» подарил нам эту крылатую фразу. В знаменитом переложении Пастернака - «много в мире есть того, что вашей философии не снилось». В переводе «самого авторитетного» Лозинского - «и в небе и в земле сокрыто больше, чем снится вашей мудрости, Горацио»...

На всякий случай напомню, что в самом популярном произведении мировой литературы принц датский комментирует таким образом состоявшуюся при двух свидетелях прогулку и беседу с призраком своего отца. Любопытно, что Шекспира при этом никто мистиком не величает – наоборот, именуют великим материалистом и реалистом. Почему? Потому что с гениальной простотой повествуется о столь невероятном событии (Гамлет с призраком, вообще, обращается довольно бесцеремонно, будто дело это для него обычное, и даже подшучивает грубовато – на одном этом Байрон всего «Дон Жуана» выстроил). И, если сопоставить смысловые оттенки трёх приведённых переводов, получим вывод, с которым не поспоришь: многое наука объяснить не может.

Какой выход при столкновении с подобными необъяснёнными (сверхъестественными) явлениями предлагает великий кудесник Шекспир? Опять-таки простой и, как ни крути, неизбежный. Он – в одной строчке, которая в пьесе предшествует нашей крылатой фразе: «Как к чудесам вы к ним и отнеситесь» (у Пастернака), «Как странника и встретьте это с миром» (у Лозинского «странник» от слова «странно»). С миром!.. Не пугайтесь, не возмущайтесь, не сражайтесь.

Между тем, наше «материалистическое мировоззрение» начиналось и кончалось на том, что с детского сада вбивали в голову, будто никаких чудес нет и быть не может. Чуду (кроме «рукотворного» - Днепрогэс, например) объявила советская власть непримиримую войну, а наша передовая наука смело взялась объяснить всё. А что объяснить не получалось – именовали не чудом, а «мистикой», то есть невежеством, обманом, опиумом, пережитком и проч. Причём, свалили в одну кучу и библию со всем содержимым, и всякого рода сатанизм с чёрной магией.

Если обратиться к словарю, «мистика (от греч. mystikos — таинственный), религиозная практика, имеющая целью переживание в экстазе «непосредственного единения» с Богом, а также совокупность теологических и философских доктрин, оправдывающих и осмысляющих эту практику». И, по здравом размышлении, к мистике моё повествование отношение имеет весьма отдалённое.

Но, возразит, пожалуй, идеологически выдержанный читатель, автор чуть не в центр своего «расследования» ставит религиозный праздник Покрова Пресвятой Богородицы, предлагая принять всерьёз следующую «церковную сказочку»:

То есть, продолжит читатель, даже на родине чуда, похоже, сомневаются в «показаниях» свидетелей (из всей толпы видели Богородицу двое, и то, как говорят сегодня, неадекватных), а мы всё это должны проглотить и «спасибо» сказать?

Что автор на это может возразить? Вовсе не собираюсь возражать – просто отошлю опять-таки к Шекспиру. Пожалуй, только добавлю: самое обычное дело в нашей жизни, когда некоторые видят, а все остальные – нет.

Допустим, для меня «боги» – Пушкин и Твардовский. И меня всё, что их касаемо, в первую очередь интересует. Завидую современникам, особенно кто с ними в одних кругах вращался, близко от литературы ходил. А в мемуарах, дневниках подавляющего большинства этих людей часто даже имён моих богов не встречаю. Сначала это для меня своего рода шоком было: как такое может быть? Как они, умные и проницательные, столько пишут о «выдающихся современниках», которых мы или вполне забыли, или ставим очень невысоко, а «богов» не заметили вовсе (есть любопытное выражение – «в упор не вижу») или только вскользь фамилию помянули, что даже обидней. Лишь единицы пишут с настоящим чувством и, как я сейчас, ощущают это величие: верят – и видят богов. Для остальных их по-прежнему нет. Как не верили – не видели, так не видят – и не верят. Это не значит, что вовсе нет Пушкина и Твардовского и нельзя «переживать в экстазе непосредственное единение» с ними. Но для того нужно и самому потрудиться не просто узнать побольше, а понять, принять умом и сердцем. Соглашусь, что не всем и по плечу такой труд. Но продолжим.

Издавна на Руси крепка вера, что на Покров наши молитвы лучше доходят до Божией матери. Здесь впору вспомнить о народных приметах, с которых я начал этот материал: «На благовещение дождь – родится рожь» и т.д. То есть за многие века народ приметил такую природную связь. А не кажется ли вам, что и с молитвами так же дело обстоит? Всё, о чём я писал в предыдущих главах – о стоянии на Угре и двух Отечественных войнах, не позволяет мне отрицать эту связь – скорее наоборот. Больше скажу, немало свидетельств о видениях, подобных явленному юродивым Андрею и Епифанию. Приведу один пример по причине его великой значимости в истории Руси и значимости для понимания предполагаемых свойств того оберегающего Покрова, о котором столь часто упоминаю. Но об этом – в следующей главе.

П

14. «А был ли мальчик»?

«В 1395 г. грозный и жестокий завоеватель Тамерлан (настоящее имя – Тимур. – Ред.), всё сокрушавший на своем пути, приблизился к Москве. Великий князь Василий Дмитриевич (сын Дмитрия Донского. – Ред.) решил для защиты города перенести из Владимира в Москву чудотворную Владимирскую икону. 26 августа ее встретил весь народ и духовенство со свечами, лампадами, с церковными песнопениями. Все со слезами молились Царице Небесной о спасении Москвы. И дрогнул железный Тамерлан. Увидев во сне множество войска, сопровождаемого святителями в сияющих ризах, и необыкновенную Женщину в ослепительном сиянии славы, Тамерлан покинул пределы русской земли»...

Из многих повествований (в том числе летописных) об этом событии здесь цитируется книга «Всегда с Богом» архиепископа Саратовского и Вольского Пимена (Хмелевского; 1923–1993). Не отличается этот отрывок особыми художественными красотами, не сообщает нам каких-то неведомых доселе фактов – но он был первым открывшимся на мой расплывчатый запрос в Интернете, когда я только принимался за эти записки. Тогда не знал, и мне, в общем-то, всё равно было, кто такой этот Пимен. Просто пример Тамерлана в ряду подобных, приведённых автором, меня в некой колее удержал, вернее, наметил эту колею – «мистическую», по определению моего комсомольского приятеля. Но когда я в этих вековых топях побуксовал изрядно, то уж за что только ни хватался, чтоб под колёса кинуть. Так и с Хмелевским пришлось ближе «познакомиться».

Привыкший уже к некоторой странной тесноте взаимоувязанного мира «промысла Божьего», я почти не удивился, узнав, что Пимен, хоть и долго, но не всегда был «Саратовский». Он родился, окончил школу и попал в оккупацию в Смоленске. В этой оккупации лишился родителей-интеллигентов, умерших от голода и болезней, сам чуть не помер, прятался и бегал от фашистов, пока в 1943 году в Белоруссии не попал в монастырь. И, видимо, каким-то образом живёт в этом коротеньком тексте лично пережитое понимание роковой беды вражеского нашествия и чудесного божественного избавления от неё. Может, это меня и зацепило.

И заставило увлечься мифом? Давайте разберёмся.

Нам, естественно, легче представить, что такое 1941-45 – мы ещё следы этого безжалостного пожарища застали. Но и конец 14-го века на Руси выдался просто жуткий. Да, была в 1380-м воспетая громогласно победная Куликовская битва. Но смутно поминалось в наших учебниках, да и сейчас мы не знаем, о карательном нашествии татарского хана Тохтамыша через два года. Уже навстречу ему русские князья не выступили согласно. Наоборот. Рязанский князь Олег хлебом-солью встретил татар, назвался их союзником против «московской» земли... Да что Олег, если даже тесть недавнего победителя татар Дмитрия Донского, нижегородский князь, ему в помощи отказал и с дарами к хану отправился. Сам великий князь, видя такое дело, из Москвы, мягко говоря, отбыл с дружиной в Кострому. А оставленные практически без защиты москвичи, поверив обещанию татар в случае сдачи сохранить всем жизнь, открыли ворота.

О последовавшем затем зверском истреблении Москвы, пожалуй, наиболее ярко свидетельствует так называемая «Аврамкина летопись». Здесь приведу лишь несколько строк безвестного автора в переводе профессора СмолГУ В. Ильина:

«И такое зло случилось в Москве 26 августа <1382 г.>, в день памяти святых мучеников Андриана и Натальи, в 7 часов дня, в обеденное время; товары и всякое имение было разграблено, и город предан огню, а люди мечами посечены. Господствовали только огонь и меч: кто бежал от огня, умер от меча; бежавшие от огня, в огне сгорали. Была им четверообразная пагуба: первая от меча, вторая от огня, третья от воды, четвертая от пленения. Перед этим Москва была огромным городом, многолюдным, в нём проживало множество людей, множество господ, в нём было узорище богатое, и как в каких-то полдня изменился вид его, когда он был взят и посечен, и пожжён: нечего было видеть в нём – разве только землю и песок, прах и пепел, и многие трупы лежащие, и святые церкви, стоящие разоренными, как осиротевшие и овдовевшие. И плакали церкви о чадах своих церковных, паки избиенных, как матери о чадах плачут... От поганых насильников церкви стоят, лишенные красоты своей и лепоты»...

Летописи свидетельствуют, что, вернувшись в Москву, великий князь нашёл там двадцать четыре тысячи «трупов лежащих» – только тех, кто не сгорел и не утонул. Подобная участь постигла и другие русские княжества, где прошло татарское воинство. Причём, и рязанцев эта доля не минула. И нельзя не отметить сугубо реалистический характер изображаемых событий в данном случае. Никаких чудес.

Таков был свежий ужасающий пример. Москва к 1395 году только-только отстраивалась – и вот... «Весть о нашествии сего нового Батыя, - пишет Карамзин в знаменитой «Истории», - привела в ужас всю Россию. Ожидали такого же общего разрушения, какое за 160 лет перед тем было жребием Государства нашего; рассказывали друг другу о чудесных завоеваниях, о свирепости и несметных полках Тамерлановых; молились в церквах и готовились к Христианской смерти, без надежды отразить силу силою».

«Сила» московитов была – ополчение, в которое призвал великий князь Василий Дмитриевич и безусых юнцов и ветеранов Куликовской битвы. Этих наскоро собранных «полков» было явно недостаточно, чтобы хоть как-то противостоять армии, только что разгромившей войска Тохтамыша и Витовта. По свидетельству историков, численность войска «чагатайских моголов» равнялась 400 тысячам (для сравнения, всё население тогдашней Руси было два миллиона человек). Надо признать, доблести Василию Дмитриевичу было не занимать. Он выступил из Москвы с ополчением по пути, проложенному отцом, – к Оке, и с дороги написал московскому митрополиту, чтобы послал во Владимир за образом Божией Матери Пирогощей, дабы успокоился и обнадёжился её защитой народ московский.

Между тем, пишет Карамзин, «Тамерлан, пленив Владетеля Елецкого со всеми его Боярами, двинулся к верховью Дона и шел берегами сей реки, опустошая селения. Знаменитый персидский историк сего времени, Шерефеддин, любя хвалить добродетели своего Героя, признаётся, что Тамерлан, подобно Батыю, усыпал трупами поля в России, убивая не воинов, а только людей безоружных. Казалось, что он хотел идти к Москве; но вдруг остановился и, целые две недели быв неподвижен, обратил свои знамена к югу [26 августа] и вышел из Российских владений». Не правда ли, знакомый сюжет, случившийся почти за сто лет до «стояния на Угре»?

Однако, как видим, Карамзин ни о каких вещих снах и знамениях, явленных Тамерлану, не пишет. И в то же время замечает: «Без сомнения, не одно смелое, великодушное ополчение Князя Московского произвело сие удивительное для современников действие: надлежит искать и других причин вероятных»...

Весьма поучительно для меня было наблюдать, как, доискиваясь «причин вероятных», Николай Михайлович на каждом шагу начинает противоречить самому себе. Вот он говорит о неубедительности утверждений восточных историков, что «Моголы Чагатайские обогатились у нас несметною добычею» и удовлетворились оной. Сокровища, награбленные ими в невеликом Ельце, даже частично не могли возместить огромных трудов грандиозного «северного похода». Наш первый историк выдвигает другую причину – «он <Тамерлан> спешил удалиться от непогод осенних и по течению Дона спустился к его устью».

То есть «железный хромец» две недели ждал этих «непогод осенних», но не дождался и 26 августа (лето ещё!) отправился разорять и выжигать «земли черкесскую и ясскую», «несчастный Азов», Феодосию. И, дождавшись, наконец, не то что «непогод» - а по снегам и в лютые морозы, двинул свои полчища на Волгу, стёр с лица земли столицу Золотой Орды (с 1282 г.) Сарай-Берке (Новый Сарай – ныне с. Царев Ленинского района Волгоградской области), и второй Сарай (Сарай-Бату, или Старый Сарай - Нижняя Волга, р.Ахтуба, около с. Селитренного Харабалинского района Астраханской области), и Сарайчик (Малый Сарай – ныне с. Сарайчиковское Махамбетского района Гурьевской области, Казахстан), и Астрахань; с огнём и мечом прошёл по югу Урала и Западной Сибири. То есть все земли Орды беспощадно разорил бесноватый Тамерлан за посягательство Тохтамыша на его владения, не устрашась никаких «непогод».

Здесь не удержусь сказать, что достались завоевателю не такие уж сараи и сарайчики (то есть нечто вроде курятников в нашем сегодняшнем понимании). Цитирую соответствующую словарную статью: «Городище у с. Селитренного, оставшееся от первой столицы Золотой Орды – Сарай-Бату (основан ханом Батыем в 1254 г.), поражает своими размерами. Раскинутое на нескольких буграх, оно тянется по левому берегу Ахтубы более чем на 15 км. Город вырос очень быстро. В начале XIV века это была столица – со сплошными рядами домов, с мечетями (из которых 13 были соборными), с дворцами, стены которых сверкали мозаичными узорами, с водоемами, наполненными прозрачной водой, с обширными рынками и складами. На самом высоком холме над берегом Ахтубы возвышался ханский дворец. Согласно легенде, дворец хана был украшен золотом, поэтому всё государство стало называться Золотой Ордой». Не уступал старому Сараю и новый, на волгоградской земле – недаром стал столицей. И даже Сарайчик, будучи возрождён через полвека после «визита» Тимура далеко не во всей былой красе, опять-таки стал известен как центр знаменитой Ногайской Орды (окончательно разрушен русскими в 1580 году, накануне покорения Сибири).

Исходя из этих действий завоевателя, нельзя сказать и того, что Тамерлан от Москвы поспешил подавлять восстания против собственного владычества в Персии, как склонны считать некоторые историки.

Не секрет, что Карамзин в своём служении Отечеству продолжал дело русских просветителей Новикова и Радищева, слыл «безбожником» и «вольнодумцем». Его убеждения не позволяли потворствовать «невежеству» и «суевериям», в которых погрязла Россия. С некоторым снисходительным разочарованием сообщает он о том, что не только народ московский, но и сам великий князь с войском причину спасения Руси увидели отнюдь не в собственной доблести. Спешно вернувшись в Москву, все усердно молились перед образом Богородицы и благодарили за чудесную помощь Божью. Василий Дмитриевич построил каменную церковь Пресвятой Богородицы и Сретенский монастырь на Кучковом поле, где москвичи 26 августа встречали образ, воистину чудотворный (чудо было явлено им по их молитве). С тех пор Владимирская икона Богородицы считается покровительницей Москвы, а день 26 августа – православным церковным праздником Сретения Владимирской иконы Божьей Матери.

Карамзин, видевший всего лишь случайность в одновременности встречи иконы Владимирской Богоматери москвичами и приказа Тамерлана повернуть назад, не слишком убедительный «погодный» аргумент дополняет ещё одним абзацем:

«Но путь к Москве надлежало еще открыть битвою с войском довольно многочисленным, которое умело победить Мамая. Завоевание Индии, Сирии, Египта, богатых природою и торговлею, славных в Истории мира, пленяло воображение Тамерлана: Россия, к счастию, не имела для него сей прелести».

Скажем так: «сей прелести» Русь не имела ранее для Батыя, а позже для Наполеона и Гитлера, но... Представьте себе, что 26 августа (это и день Бородинской битвы и дата уничтожения Москвы Тохтамышем – воистину роковая для столицы дата!) Наполеон до сражения поворачивает назад. Или Гитлер, ввиду «осенних непогод» и прочего, уходит восвояси, ограничившись разорением Смоленска. И затем, сохранив все силы и старательно обходя территорию России, они отправляются, допустим, завоёвывать Персию... Невероятно? Между тем, Тамерлан (посмотрите на карту!) поступает именно так. И не Руси, а Орде был положен предел. Похоже, остаётся повторить вслед за архиепископом Пименом: «дрогнул железный Тамерлан», не перед военной силой дрогнул...