На сцене меня обступили пожилые, воевавшие рабочие, у многих были на глазах слезы. Они выражали благодарность поэту «за чистую правду, которую сказал о смоленских людях писатель Твардовский». Старый тракторист Иван Яковлевич Зернов предложил написать поэту коллективное письмо с благодарностью за то, что так правильно сказал и о Сталине, и о нашей деревенской жизни.
...Прошло несколько лет. Моя любовь к поэзии Твардовского все более крепла. Из совхоза меня перевели в обком партии. Поэт за время моей работы несколько раз был в Смоленске, заходил в обком, но встретиться с ним мне не пришлось ни разу. Наконец, такая встреча произошла, и я не могу удержаться от соблазна рассказать здесь о ней, хотя к образу поэта и человека мой рассказ, очевидно, не прибавит ни одной черточки. В моей же памяти эта встреча осталась на всю жизнь, со всеми ее деталями.
А было это так. Заканчивалось какое-то оперативное совещание в кабинете первого секретаря обкома партии Н.И. Калмыка, из приемной вошла девушка и доложила, что пришел товарищ Твардовский. В кабинет он вошел, слегка сутулясь, но твердым шагом, в котором мне показалось что-то матросское. Н.И. Калмык из-за стола вышел его встретить, приветствовал «на родной Смоленской земле» и представил членов бюро обкома: Гнедов, Яровая, Москвин, Добровольский... Твардовский поклонился легким кивком и заметил, что с Гнедовым он знаком давно, с Яровой приходилось встречаться. Присесть отказался.
- Не стану мешать. Я «по вопросу транспорта», - улыбаясь, в тон только что исчерпанной повестке дня сказал он. - Хочу побывать у брата в Лоннице; смоленские писатели - пешие, а где его добудешь, кроме обкома партии?!
- Распорядитесь, - сказал мне Калмык.
Твардовский поблагодарил, раскланялся со всеми, и мы вместе с ним вышли в приемную. Здесь оказался Николай Рыленков. Здороваясь с ним, я спросил Александра Трифоновича, сколько человек с ним едет и куда подать машину.
- Один, как есть! Уговаривал Николая Ивановича, а он меня тянет в Слободу.
- Пойми ты, Александр Трифонович, не могу. Евгения Антоновна с ног собьется, если не приеду с последним автобусом; позвонить ей не могу, - извинительно сказал Рыленков.
Случилось, что в гараже обкома партии все машины были в разгоне, первая могла появиться только через час. Зато под окном Дома Советов стояла закрепленная за мной «Волга», на которой я собрался выехать по той же дороге до райцентра Красный. Внезапно пришла мысль, не бескорыстная, пригласить Твардовского с собой. Спросил его, как он отнесется, если до Лонницы я составлю ему компанию? При необходимости я мог оставить ему машину, а в Красный уехать на совхозной.
- Почту за честь иметь такое ответственное сопровождение, - с оттенком, как мне показалось, иронии сказал поэт. Приходилось слышать, что Твардовский не жаловал нашего брата-чиновника, но я не стал придавать этой фразе значение, тем более что вмешался Рыленков и что-то скаламбурил насчет замены одного тезки другим. На мою реплику, что не каждый тезка «взаимозаменяем», Твардовский промолчал, а Рыленков сказал: «Вам будет, о чем поговорить».
На переднее сидение в машине Твардовский сесть отказался. Мы оба устроились на заднем. А когда машина тронулась, он как-то мрачновато пошутил:
- Не уступайте легко своего места, а то охотников и на кресло найдется предостаточно.
Я ответил шуткой, но почувствовал себя неловко. «Черт меня дернул, - подумал, - навязаться в попутчики!» Но очень хотелось побыть с Александром Трифоновичем, познакомиться поближе. Да и не только это. Как-то между секретарями обкома партии возник разговор о строительстве монумента Победы в Смоленске. Согласились с моим предложением попросить писателей-земляков, в том числе и Твардовского, высказать свое мнение о том, каким им видится памятник событиям Великой Отечественной войны в их родном городе. Я считал, что литературная основа памятника будет полезна для скульпторов и архитекторов. Теперь намеревался завести об этом разговор. А чтобы легче перейти к нему, обратил внимание земляка, хорошо знавшего город, на новую планировку Смоленска; похвалился только что возведенной тогда дамбой с трамваем через Чуриловский ров. Александр Трифонович не проявил интереса к моему экскурсоводству и сидел какой-то нахохлившийся. Я определенно почувствовал, что дал ему повод думать о себе, как об очередном нахале, который набивается на знакомство со знаменитостью.
Молча проехали западный мост на Днепре, миновали железнодорожный виадук и выехали на Витебское шоссе. У меня мелькнула мысль завернуть на Шкляную гору, самому остаться у знакомого командира артиллерийского полка, а Твардовского отправить с шофером. Это показалось бестактным, да и в Красном меня ожидало совещание в районе.
Мы подъехали к переезду - тогда еще не был построен новый виадук, - где очень долго простояли, пропуская два или три поезда. Возможно, как и я, Александр Трифонович почувствовал взаимную неловкость, решил рассеять скованность. Он знал, что я не коренной смолянин и спросил, давно ли работаю в области. Услышав, что «безвыездно» с июля 1941 года, понимающе кивнул головой.
- Война породнила со Смоленщиной?
- Да! Еще тогда, когда «шли поротно и повзводно и компанией свободной, и один, как есть, подчас».
- Спасибо за память, - оживился он. - Чтобы написать эти строчки, мне пришлось встречаться со многими бойцами и командирами, выходившими из окружений. От них много узнал; кстати, что другие знать не хотели... Рыленков сказал, что вы тут три года партизанили. Трудно было?
Я ответил, что приходилось всяко, но судьба свела меня с великолепными людьми, подлинными патриотами Родины, и вспоминаются теперь не столько трудности, сколь полноценность собственных ощущений и того дела, что было сделано, хотя и через потери, кровь и постоянную боль за страдание людей, оказавшихся в оккупации.
Когда разговор заходит о войне, мне всегда хочется сказать доброе слово о подвиге своих однополчан. Но времени у меня было мало, и я только заметил, что был участником боевого рейда партизанского соединения Гришина, «смолянина-земляка, о котором еще не написано настоящей книги».
- Мне не пришлось близко встречаться с вашим командиром, - сказал Твардовский, - но историк Лев Бычков говорил мне, что дела партизан Гришина не уступают по вкладу в разгром врага боевым соединениям Ковпака, Сабурова и других прославленных вожаков. Жалко, что мы часто российские события либо преуменьшаем, либо узнаем о них с большим опозданием. Союзные республики действуют оперативнее, тут они опережают Россию, их деятельность в этом плане можно приветствовать.
- О Крымских и Северокавказских партизанах написаны толстые книги, это ведь тоже Россия, - не без умысла сказал я.
- В Крыму, видимо, было ужасно тяжело, но партизанская война на Смоленщине и в Белоруссии по масштабам несравнима с тем, что было на юге. А Северный Кавказ? - там и полгода не удержались немцы, - уточнил Твардовский.
Казавшаяся натянутость Твардовского постепенно исчезала. Вначале показалось, что он опасается, не пришлось бы ему всю дорогу выслушивать от меня банальный рассказ «об успехах и достижениях», которые, как он видел сам, в области едва проглядывались. Я не имел намерения приобщать его к «производственной теме», но и не знал, «с чего начать». Выручило его замечание о сравнительных успехах соединения Гришина с формированиями прославленных вожаков. Мне припомнился эпизод войны, связанный с именем Александра Трифоновича. Захотелось передать его поэту.
Коротко я рассказал, как весной 1943 года в батальон, которым я командовал в полку Гришина, белорусские ребятишки принесли побывавшую в сотнях рук листовку со стихами Твардовского, обращенными к партизанам Смоленщины. Это было накануне разгрома гарнизона в Чаусах. Комиссар батальона Михаил Гордиенков прочитал ее партизанам; стихи произвели на ребят сильное впечатление. Особенно призыв не щадить врага: «Чтоб дорога трясиною пузырилась под ним; чтоб под каждой машиною рухнул мост и - аминь!..»
Не одна листовка была тому причиной, но в Чаусах и многих других гарнизонах враги были разбиты сокрушительно. А стихи, сотни раз переписанные, ходили среди партизан полка и других отрядов, а также среди местной молодежи. Текст стихов даже распевали на подобранный мотив, и от этого слова поэта приобретали особую пронзительность, глубоко западали в душу. Ребята из роты Михаила Степанова зачислили Твардовского в подрывную группу Петра Федорова, спустившую тогда уже несколько эшелонов под откос. Через московский штаб хотели сообщить об этом поэту, но не позволила ограниченность питания в рации. Позже острота информации отпала.
- Но песня, - закончил я свой рассказ, - осталась надолго, а библейское словечко «аминь» вошло в партизанский лексикон. Партизаны шутили: мосту - аминь, эшелону - аминь, колонне на большаке - аминь...
Я заметил, что Александр Трифонович не с полным доверием отнесся к моим словам о символическом зачислении его в диверсионную группу лейтенанта Федорова. Он шутя, а может и с легкой ехидцей, поглядел мне в глаза и осведомился: «не работал ли я в отделах пропаганды до директорства в совхозе?» Поэт был не легковерен, и мне пришлось ему сказать, что история с его листовкой написана в моих воспоминаниях после войны, которые хранятся в архиве. После паузы Александр Трифонович сказал:
- Я как-то не придавал значения в ходе войны и после нее тем стихам. Они были написаны наспех по заданию ПУРККА, но если стихи пролили хотя бы малую воду на партизанскую мельницу - приятно слышать.
Показалось, что «лед тронулся», Твардовский «оттаял», и теперь уже можно спросить, каким ему представляется будущий памятник в Смоленске... Но лиха беда - начало! Я сказал, что не только мой комиссар в годы войны вдохновенно читал перед боем стихи, обращенные к партизанам Смоленщины, но и мне в свое время пришлось отвечать на вопросы рабочих о культе личности Сталина стихами из его поэмы «За далью даль». Он снова недоверчиво посмотрел мне в глаза.
- Ну, знаете, вы мне много льстите! - в голосе слышалось недовольство.
- С какой стати, Александр Трифонович?! Я люблю вашу поэзию, она проникает в самую суть жизни, облегчает ее. А льстят ведь тем, кого боятся, либо от кого что-то ждут.
Твардовский смотрел долгим изучающим взглядом, и мне неловко стало, что я, вроде, говорю ему легкомысленные пустяки. Помолчав, он спросил:
- Что же вы читали собранию из поэмы «За далью - даль»?
- Наизусть прочитал главу «Так это было». Комментариев не потребовалось...
- Так-таки и наизусть, - опять усомнился он.
Может показаться нелепым, в моем положении мало знакомого, читать его же стихи поэту, у которого едва отхлынула душевная натянутость. Но я уже «соскочил с прикола» и больше опасался показаться ему обманщиком, чем смешным. Начав на память со слов: «Когда кремлевскими стенами живой от жизни огражден...», - я прочитал несколько отрывков из этой главы, высказал свое их восприятие. Не рассчитывал растрогать автора, а рад был выразить ему свое восхищение. Показалось, что Александр Трифонович был взволнован. Думаю, что он не ожидал от своего попутчика такого разговора.
Вдруг он спросил, как я воспринимаю строки: «Москва высотная вставала, как некий странный павильон», а так-же строфу: «И мы бы даром только стали мир уверять в иные дни...»? Я сказал, что не могу себе представить Сталина «без нашей стали» и «нашей дали», преображенной за время пройденных пятилеток. Твардовский не выразил своего отношения к ответу.
Сколь мы ехали, он не отрывал взгляда от полей, перелесков и деревень. А проезжал он тут не в первый раз. Проезжая мимо архиповского моста, я заметил, что летом 1942 года принимал участие в подрыве его. Увидев валяющиеся в траве железобетонные обломки, Твардовский поинтересовался:
- Это следы вашей работы?
- Следов нашей «работы» не осталось. У немцев здесь был временный мост, деревянный. На него нам хватило сорока килограммов тола, а обломки - это дело рук наших саперов при отступлении 1941 года.
Он все более втягивался в разговор; спросил, много ли мы теряли своих людей.
- В этой операции у нас погибло двое хороших ребят - Федор Черняк и Иван Нагаев. Вынесли их из боя и километров двадцать несли на себе, чтобы похоронить с почестями в деревне Иньково, где стояла наша партизанская рота.
- Как велики были общие у партизан потери? И кстати: что ж вы всех погибших товарищей помните поименно? - допытывался мой совсем оживившийся собеседник.
Я ответил, что потери у разных отрядов разные. Имелись случаи, когда небольшие партизанские отряды полностью погибали в боях: например, отряд Семлевского райкома партии. Другие в тылу недолго находились, иногда не проявляли особой активности. Такие не имели значительных потерь, либо не несли их вообще. В целом, партизаны Смоленщины потеряли одну треть своего состава, хотя подразделение, которым мне довелось командовать, понесло их значительно больше. Почти за три года борьбы в тылу врага они приближались к полуторному составу средней численности.
- Мне пришлось хоронить двух комбатов, своих предшественников, восемь командиров рот и свыше двух десятков командиров взводов... Что касается памяти о многих погибших и живых однополчанах, в ней все больше размываются имена; но тех, кого приходилось хоронить лично - помню; со многими живыми связан перепиской, иногда проводим встречи.
Твардовский поинтересовался, было ли правилом, что товарищей не оставляли на поле боя, даже убитых, и так далеко на себе несли их тела?
Припомнил ему примеры, когда нам по суткам и больше приходилось по Краснинскому и Монастырщинскому районам возить павших в бою потому, что противник буквально сидел на плечах, а «прикопать» боевых друзей, где и как попало, мы не могли себе позволить. В этом состоял огромный, иногда даже не всеми партизанскими деятелями осмысленный до сих пор фактор.
- Гришин был молод, но в силу ли природного гуманизма или интуиции партизанского вожака, он эту задачу проводил с жесткой последовательностью. Бойцы и командиры соединения знали, что при самых трудных обстоятельствах они не будут брошены на муки или поругание врагу. Этот нравственный принцип был одной из причин успеха в боях его формирования, - сказал я.
Твардовский провел рукой по лицу, задумался, а потом, вроде про себя, сказал:
- Так много мы еще не знаем о войне.
Он молча сидел до деревни Белей, а я думал: если Твардовский так заявляет, то что же мы-то о ней знаем! У этой деревни он попросил остановиться. Свернули на обочину и вышли из машины.
- Когда приезжаю к брату - вечерком заходят его односельчане, интересный народ, рабочие совхоза. Какой же разговор у русских людей без рюмки водки!..
Шофер Михаил Семченков последовал за Твардовским в стоящий у дороги магазин, и вскоре нес перед собой в ящике сколько-то бутылок горилки. До Лонницы оставалось недалеко и мне показалось удобным сказать поэту, с какой главным образом целью «навязался ему в попутчики». Он, шутя, ответил, что я спутал, кто из нас попутчик.
Просьбу мою «о литературной основе к памятнику в Смоленске» и о том, что по этому поводу мне поручено от имени секретариата послать ему письмо, он выслушал внимательно. Но когда я сказал, что теперь отпадает надобность в «бюрократической переписке», он рекомендовал обратиться с ним к другому земляку смолян - Льву Кербелю.
- Кербель - это другое дело, его вечный солдат слабоват для Смоленщины, - сказал я с грустью.
- Это очень серьезный вопрос. Кербелю он ближе, но вы, видимо, правы: писателям Смоленщины тут есть над чем подумать. А в угоду «маленькому бюрократизму», вы мне все же пришлите для памяти несколько строк...
Еще при нашем с ним выходе из приемной первого секретаря обкома, пока Твардовский и Рыленков спускались на лифте, я успел заскочить к себе в кабинет и захватить с собой давно подготовленное вчерне письмо Твардовскому. Теперь я достал его из кармана и, извинившись за погрешности стиля и помарки, передал ему.
- Ничего, все по-русски, - посмотрев на машинопись, сказал Александр Трифонович.
- Но, вот что, Николай Иванович, я вас никуда сегодня не отпущу. Познакомлю с братом и его женой - они вам понравятся. Посидим вечерок с мужиками, вам это тоже будет полезно, не все же встречаться с ними только на собраниях...
Внезапное приглашение захватило меня врасплох. Рабочие обязанности не позволяли не явиться туда, где будут собраны люди по моей же просьбе. Я поблагодарил Твардовского, сказал, что с Константином Трифоновичем давно познакомились в кузнице, встречались в Красном, а разделить с ними вечер хотел бы, но, к сожалению, не могу. На окраине деревни я попросил остановить автомашину, чтобы попрощаться. Александр Трифонович долго не подавал руки, советовал позвонить в Красный из конторы совхоза, предупредить, что не смогу приехать. Кажется, непритворно обидевшись, он протянул все же руку.
- Жаль! Хотел поближе с вами познакомиться; кажется, Рыленков прав, нам было бы, о чем с вами поговорить...
Я еще раз попросил прощения, вышел из машины и направился к стоящей на отлете совхозной мастерской. Машина с поэтом пошла в деревню.
Больше мне уже ни разу не довелось встретить Александра Трифоновича Твардовского. Но сколько раз после, и до сих пор, казню себя. Не то, чтобы неотложные дела, а проклятая застенчивость лишила меня возможности провести вечер в обществе великого русского поэта. Просто бы тихо посидеть, послушать его беседу с мужиками, а, возможно, спеть что-нибудь старинное, русское. Позже я прочитал в его воспоминаниях слова, вырвавшиеся по сходному случаю: «И мне так жаль теперь, спустя столько времени, жаль, что я отказался, как будто я тогда заодно отказался от многого-многого, что кажется теперь таким дорогим и невозвратным...»
1971- 1972 гг.
г. Смоленск