Главная | Архив |

  Смоленск литературный  
   

Николай ЧУГУНКОВ-КРИВИЧ

 

«МЕЖ ВЫСОКИХ ХЛЕБОВ…»

 

 

Николай Федосович Чугунков – известный на Смоленщине краевед, член Союза писателей России. Его перу принадлежат выдержавшая не одно издание книга «Могучих предков имена», повествующая о видных представителях старинного рода Пушкиных, связанных со Смоленской землей, исследование «На проводе – Смоленск» об истории связи нашего края, ряд статей, вошедших в энциклопедические издания «Смоленск» и «Смоленская область».
В настоящее время он заканчивает работу над новой книгой. В ней собраны повествования, передававшиеся изустно и услышанные автором в родном краю. Образ рассказчика собирательный. В этой роли выступает отец автора.
Примечательной особенностью будущей книги является сохранение диалектной лексики. Сегодня немного осталось носителей самобытного смоленского говора, бытовавшего на западном порубежье, в тех летописных местах, где проходил исторический путь «из варяг в греки». Новая книга Н.Ф. Чугункова дает возможность соприкоснуться с речью дедов и прадедов, воскрешенной из забытья.

 


Необходимо дать возможность способному трудолюбивому крестьянину, т.е. соли земли русской, освободиться от тисков, в которых он в настоящее время находится. Надо дать ему возможность укрепить за собой плоды трудов своих и предоставить их в неотъемлемую собственность. Пусть собственность эта будет общая там, где община еще не отжила, пусть она будет подворная там, где община уже не жизненна, но пусть она будет крепкая, пусть она будет наследственная…
… Пока крестьянин беден, пока он не обладает лично земельной собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он остается рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы…
… Противникам государственности хотелось бы избрать путь радикализма, пусть освобождения от исторического прошлого России, освобождения от культурных традиций. Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия.
П.А. Столыпин.

9 ноября 1906 года был подписан высочайший указ о выделении крестьян вместе с землей из сельских общин и переходе их к хуторскому землепользованию. Столыпинская реформа …
Читаешь исследования наших ученых мужей и иной раз диву даешься, как все просто получалось: решил крестьянин освободиться от общинной зависимости и выходил со своим семейным наделом на отруб, участок или хутор. В самом деле, на его стороне и царь-батюшка, и закон! Но как бы не так – земля-то общинная… Хотя при наличии свободных сельхозугодий где-то так и происходило, но не везде и не всегда …
При существовавшем в те годы малоземельи, неимоверной скудости землицы – большая ее часть: подзол да суглинок! – и высокой плотности населения тогдашней деревни, наши деды-хлеборобы всем миром нашли свой более справедливый и разумный путь выхода из общины – по системе торгов!
х х х
Передел земли и выход на хутора у нас начали летом 1909 года. Еще задолго, в конце зимы, сбиралась и шумела крестьянская сходка, и приговор всего мира староста Евсей Романька довел волости в Иньково.
В Подосугах, откуль брадена твоя бабка Мавра, порывать с общиной мужики не захотели.
Во второй половине июля только-только немножко разобрались с сенокосом, из уезда к нам приехал землемер.
Мужики сошлись на краю деревни, галдели, шумели, дело ведь для всех было в новину и нешуточное. Мы, ребятня, и малые, и большие, вертелись тут же рядом, хотя под ноги не лезли, можно было сгоряча и по шее схлопотать…
Почали с одного краю, от слобожанской межи, за горой Песковаткой. Ты же знаешь, Николай, земля там плохая, можно сказать, никудышняя, одна глина. Первым, крутя мотней в синих холщовых портках, из толпы вывалился Курятник. Хлопнув об землю рыжий колпак, он дико повел очами, оглядев всех, и отрек:
- Беру-ста, мужики, но вы-то уж знаете, якая там уруга… прошу обрезать мине двадцать десятин и не мене…
Землемер обратился к собравшимся:
- Кто желает торговать? – и так раза три вопрошал.
Никто в торги на эту землю не вступился, и Курятник получил ее сполна.
Землемер, покачав головой, укоризненно заметил:
- Ежели вы, мужики, такими кусками будете бросаться, всем земли не хватит …
- Мы што, я-ша так думаю, надо-ша как лудчей, - бестолково засуетился, замельтешил Алдоша, но на его цыкнули, и мир решил вести торги с клина, которым владел каждый хозяин в деревне.
Исстари передел земли в общине происходил через каждые десять годов на число душ мужского пола всех возрастов в деревне…
… Торги продолжались. Назывался участок из общей общинной земли, и выходил первый желающий получить его для своего хутора. Староста оглашал площадь семейного надела вступившего в торги хозяина.
Кто-то другой из наших мужиков выступал и заявлял:
- Согласен взять, сбрасываю осьмую…
Все в деревне, конечно, знали иде какая земля: подзол, суглинок али болотина. Угожей, доброй пашни у нас совсем было мало…
В торги мог вступиться и третий, и четвертый, любой желающий хозяин, кому участок был по сердцу, сбросив и того более, он и получал его в свою собственность. Участок отмеряли лентой, на которой были нанесены деления-сажени. По границам вкапывали столбы и на них выжигали тавро-мету. Землемер на своем плане делал отметки и записывал имя хозяина.
Батька Ефим торговал землю очинно даже добрую и согласился с двенадцати десятин своего клина скинуть половину.
Ловкий и наглый Семен Бобков (Павловский) получил вовсе неплохой участок и просил мир вторично пустить его в торги, сулил три ведра горелки поставить.
Не все, конешно, с трудом согласились…
Закончились торги…
- Погулять-ста не грех, Сенька, - напомнили мужики.
- А шиш вам!.. Во… - ощерившись и скорчив рожу, выкинул всем кукиш.
- Ну погоди, жулик! – мы табе ужо попомним…
Жадные Вовки хотели всех перехитрить, а надули самих себя: все ждали до последнего, что им много свободной земли достанется, - получили угол, по левую руку от кочановской дороги, нехороший, пустой, одни неудобья.
Землю переделили, подходила пора уборки резков и надобно было, не мешкая, перестраиваться, освобождать теперя уж ставшую чужой усадьбу в деревне. Господи, как управиться? Антонька и Глинка получили участки там, иде и жили, им што – голова не болит – дворы стояли на месте…
Перед выходом на хутора Чугунки разделились. Трое братьев поделили хозяйство, скот и девять запряженных коней. Двор наш в деревне стоял на том месте, иде нониче живет Ганка Курчанова, а на участок сюды переселялась Уличка. Перевозить постройки нам было совсем рядом, батька облюбовал усадьбу для хутора на веселом месте, у перекрестка двух дорог, старого большака на Рудню и проселка на Роскошь. Дядька Николай – у дороги на Черняны, знаешь, иде с этой войны на заброшенном поле березовая роща поднялась. Скоро, наверно, и ее сведут под корень, времечко, прости Господи. Да-а…
Трихван – подале, на другом конце, немного правее аксеновской дороги. Сажалки там глубокие остались.
- Знаю, батя, я на них раньше уток стрелял…
А которым переселяться – Боже, в такую даль!
Помнишь, Николай, иде мы с тобой коров пасли под Аксенами? Так вот, там стояли хутора Бубаха и чуть ближе – Чернеца. Далековато, что и говорить …
Сколько уж годов пролетело, а я как сичас вижу, коли люди перебирались на хутора, разбирали и перевозили свои постройки…
С участком нам прирезали три огорода – Бобочек и Антипа. Бывшие хозяева имели право – так порешил мир – пахать и сажать их три года, потому как на них была добрая, хорошо унавоженная земля. Опосля их освобождали. На это время нам дали обмен на Ерковщине, за Бардином, иде наша община владела обширными угодьями, и мы пустили их под сенокосы. На этих же землях получил свой участок и Мосей-езоненок.
На хуторе стало способней всем - и малосильным, иде в хате один мужик и куча малых детишек, а в которых крепкая, спорая семья, руки свои, овсом не кормить – и говорить нечего. Слабой семье не надо было хвататься, успевать с уборкой посевов, как ране в общине резков, теперя не стопчут, не стравят – земля своя. На хороших участках работящие семьи развернулись, вместо жалкой трехполки вводили многополье, стали заживаться, богатеть. Даже на неугожей, дикой земле получали неплохие урожаи, хорошо сдобряя ее навозом, потому как мужики развели скотину, коней – раньше постольку разве водили. «Мужик сер, да не черт у него ум съел». Люди тоды понимали крепко: без скота нет навоза, без навоза нет хлеба. На корм стали сеять много клевера, выписывали даже особенные (элитные – авт.) сорта из Швеции, помню, мы долго водили белый, дававший много доброго сена. Ну, а ежели земли достаточно, как у Курятника, тут и лугов вдоволь, пастбищ да и пахать иде, выбрать можно – тоже совсем неплохо получалось.
- На хуторе, - говорил батька, - свободней, вольготней, никто не мешает. В деревне всякому до мине было дело, а перебрался на участок – я сам себя голова, сидеть сложа руки не буду…
И государство хуторянам пошло навстречу, освободило от уплаты податей на пчел и фруктовые сады, которые давали для хозяйства совсем даже хороший прибыток. Твой дед Балыка, трудолюбивый, хозяйственный мужик, развел большую пасеку и насадил огромный сад, откуль-то привозил и сам прививал редкие сорта яблонь. Наш батька крепко сел и взялся за хозяйство, расширил свой участок, прикупив у Антоньки и Киса три десятины пашни, коли они сбирались уезжать в Сибирь, а немного погодя, не помню у кого, и еще три десятины прибавил.
После выхода на хутора земля очинно вздорожала, до трех екатриновок за десятину доходила. Мы сумели скопить деньги на льне, пуд волокна стоил от пяти до семи целковых – совсем даже хорошая цена. Лен скупали евреи-прасолы и много вывозили за границу.
х х х
Лен стал надежей и опорой семьи и занимал у нас до четверти посевного клина. Ежегодно со всем тщанием готовили мужики пашенку к севу. Старики строго следили, соблюдая сроки весенних полевых работ: «Кукушка закуковала, зацвела рябина, вот-вот на дубе почки раскроются – пора, пора уж сеять лен». И с утра пораньше на Олену-льняницу старались начать и в тот же день закончить сев, обещала она нам, сказывали, самые длинные льны.
Оказывается, и этого было мало. Чтоб уродился он и долог, и тонок, клала матка Мавра в мешки с семенем свареные вкрутую яйца, и, сеявши, батька подбрасывал их как можно выше, дескать, и лен станет тянуться все выше и выше, и будет длиннее…
А вот твоя бабка чернянская сказывала, в их деревне, откуль она брадена, бытовал другой свычай: бабы на севе «лукаво омманывали» лен. Мужик сеял, а хозяйка на пашне, раздевшись догола, прогуливалась, чтоб, значитца, лен, глядя на ее наготу, сжалился над ней, думая «и до чего ж она бедная – у ней даже рубашки на теле нету, надо, надо ей помочь и уродиться получше»…
В этот день, на Олену-льносейку, девки и молодухи пели песню с заклятием на рост:
Под лесом, лесочком,
Под темным, зеленым,
Сеяли, сеяли
Девки лен, лен.
Сеявши, говорили:
- Зародися, мой льнище,
И долог, и тонок!
Золотое коренье,
Серебряно семя!
Помню, бывало, коли всходы набирали силу али посевы к цвету доходили, батька брал мине с собой в поле проверить и сметиться о видах на урожай. Я с радостью бежал за ним, Листрата (старший сын) он не звал, недолюбливал, тот был уродлив и неслухмян.
Обойдя посевы льна, батька останавливался, прикидывал длину соломки и удовлетворенно потирал руки.
Ох ты лен, наш лен! И до чего ж он красив, особенно в период цветения.
Потом мы заворачивали на озимые и яровые. Под легким ветром волнами ходили и перекатывались буйные нивы. В жите по межам слышался звонкоголосый крик перепелки. То здесь, то там мелькали синие звездочки васильков…
- Будем се лето, сынок, с хлебом и с тугой мошной, - широко улыбаясь, он ворошил мои волосы, хватал на руки и высоко, высоко подбрасывал вверх. И мине казалось: нет на свете людей счастливее нас…
Льносоломку мы стелили на курятниковом поле. Он, знамо дело, земли имел много, с избытком, у нас же свободной совсем не було, вся под пахотой и лугами.
Июль – макушка лета, горячая страдная пора для крестьянина.
- Вот мы с тобой косим, - говорил, бывало, мне отец, - а в старину к Петрову дню, окромя косьбы, мужики в самделе уже заканчивали пахоту озимого клина. Торопились с работой: «Надо пахать да боронить, денечка не обронить», - до Ильина дня успеть заскородить, до Спаса – посеять.
И в енто же время они с волнением, тревогой и надеждой поглядали на поспевающую ниву. Вместо косы в руки серп просился! С Казанской начинали всерьез готовиться к уборке хлебов, а иной год уж и приступали к жатве. Шли в поле, озабоченно приговаривая: «Сбил сенозарник спесь, что некогда на полати лезть, покуда колос в поле, трудись подоле».
Последним июльским примечательным днем в крестьянском календаре стоял Афиноген – праздник первого снопа. Замолкали птицы, в лесах становилось тихо, лето перешагивало свой знойный возраст. «Коли приходил Афиноген с теплом да со светом, - примечали, - уберемся загодя со жнивьем, а ежели будет день мокрым – хлеб в снопах прорастет».
На зажинки жницы шли, наряжаясь во все праздничное, надевали новые, с расшитыми рукавами и подолами рубашки, цветные сарафаны. В поле сарафаны сбрасывали и оставались в одних подпоясанных плетеными поясками рубашках.
Первый сжатый сноп называли именинником. С него начинали молотьбу, его соломкой, кормили больную скотину, зерна первого ржаного снопа считались целебными для людей и птицы.
По старому обычаю первый сноп зажинала твоя бабка Мавра, старейшая в семье женщина. И хоть и был он сам по себе хорош, душист и тяжел, его украшали полевыми цветами, васильками и с песнями несли в избу, и ставили в красный угол под образами.
Рано поутру где-то на одном поле вдруг зазвенит чистый девичий голос:
А говорило
Аржаное жито,
В чистом поле стоя,
В чистом поле стоя:
- Не хочу я,
Аржаное жито,
Да в поле стояти,
Да в поле стояти.
Не хочу я,
Аржаное жито,
Да в поле стояти –
Колосом махати.
И тут же, почти разом, заиграют песни, казалось, все сами хуторские нивы:
- А хочу я
Аржаное жито,
В пучок вязаться,
В засеку ложиться.

И чтоб меня,
Аржаное жито,
В пучок взвязали,
З меня рожь выбирали!

С Евстигнея-житника продолжали жать яровое. Жницы старались найти на одном стебле самое большое количество колосьев. И ежели таковых находили двенадцать, считался ён «житной маткой» али «спорыньей». Эти колосья хранили как зеницу ока в течение всего года, приберегая к посеву. И рассеивали их первыми с заветной мечтой на получение богатого урожая:
Яровая спорынья!
Иди с нивушки домой,
Со поставушки домой,
К нам в Котухово село,
В Чугунково гумно.
А с гумна спорынья
Во амбар перешла.
Она гнездышко свила,
Малых деток вывела, -
Пшеной выкормила,
Сытой напоила.
Издревле, по передаваемым из поколения в поколение обычаям, жали завсегда молча. Песни играли по дороге в поле и с поля.
Крестьяне верили в святость и незыблемость всех исконных обычаев и установлений, считая их нарушение тяжким грехом.
Как полосоньку я жала,
Но снопочки не вязала.
Шел миляша по межи:
«Бог на помощь!» - «Завяжи!» -

слышалось в одном краю.
Жали мы жали,
Жали, пожинали, -
Жнеи молодые,
Серпы золотые,
Нива долговая,
Постать широкая;
По месяцу жали,
Серпы поломали,
В краю не бывали,
Людей не видали, –

вторили им, закончив работу, на другом поле.
Наши молодухи, бывалоча, играли:

Чугункова женка
Да на свою нивку
Рано выходила,
Дочек-лебедок,
Невесток-перепелок
С собой выводила.
«Пожинайте, невестушки,
Пожинайте, дочки!
Дочки-лебедки
Невестушки-перепелки!
Поутру раненько,
Вечером поздненько, -
Чтобы было с чего жити
Добренько, ладненько».

С Натальи-овсяницы закашивали овес. И чтоб не осыпалось зерно, осенние бури, дожди, ураганы, «стаи пролетной прожорливой птицы» не побили посевы и не свели на нет плоды тяжких крестьянских трудов, старались в считанные дни завершить уборку урожая. И потому, окромя своих, приглашали косарей со стороны. В старину, сказывали, очень весело проводили овсяницу:
Вы зазвоньте, звоны,
Во всем чистом поле!
Веселите господыню -
Мы обжали ее ниву.
Уж мы жали, жали,
Уж мы ей радели,
А обжавши ниву,
Горелочки захотели.
Видит наше око,
Что край недалеко.
Как до краю мы дожнемся,
Так горелочки напьемся,
Пирогов наедимся,
Песен напоемся.

Закончив работу, косари приносили хозяину с хозяйкой овсяный сноп в виде чучела и получали от них подарки и угощения…
Это главные вешки хлеборобского численника, которому строго придерживались в былые времена. Так-то вот…
Не так чтоб и время много прошло, ишшо до той войны, хозяйство наше стало справным, крепким. Коней прикупили, скота развели, амбары ломились от хлеба, пуня и сараи – от сена и клевера. Но и робили-горбились, не считаясь ни с чем, от зари до зари…

х х х

Жили на хуторах по-разному. Рядом с нами сидел Егор Корнеевич Голяк. Восемь десятин земли угожей имел, и мужик был хороший – не було ладу в семье. С другой стороны – Якимчик. Смолоду все женка болела, потом померла. От другой дети мал-мала меньше пошли, которые подрастали – все девки. Везде один, всюду сам: и вспаши, и посей, и взборони…
Зажиточные хутора были там, иде всему голова – толковый хозяин в дому. От хорошего хозяина требуется очинно даже многое. «Хозяйство вести – не портками трясти, - часто, бывало, говаривал твой дед Балыка, - хозяин, загадывая одну работу, должон видеть другую, третью»… Знамо дело, хозяйство водить – не разиня рот ходить. Так-то вот…
Лодырям и в деревне, и на хуторе – одна стать… Стали переселяться, продавать землю, уезжать в Сибирь. Были среди них и такие, кои сиднем сидели на своей земле, приросли, казалось бы, и никакая сила не могет сдвинуть их с места, и вдруг дали им волю – бросали все, считай, задаром, вполцены сбывали хозяйство и айда – ехали искать счастье за Камень.
Слух о свободных землях в Сибири метался от деревни к деревне, от хутора к хутору, говорили, что иде-то снялись аж целые селенья, везут туда бесплатно, на подъем дают деньги на корову, а земли отдаются там задаром, кому скока хошь, и она спокон веку нетрожна, о навозе и думать нечего… «Хуть ситного вволюшку поедим», - говорили, сбираясь в дальнюю дорогу мужики.
О переселенцах, сказывали, озаботились и на всем большом пути для них обустроили удобные места отдыха, иде они могли помыться в бане, там же их пользовали фершал и дохторь.
Восемь семей двинулись из нашей деревни, сразу три дворы Ермачковых. Терех с братом в передел торговали земли мало, тяжко было, скоро бросили все и тоже уехали.
Покинуть свой двор, свою землю, свою речку, могилы прародителей – это завсегда непросто, можно сказать, - трагедия. Отправляясь в далекий край, они с иконами крестным ходом далеко шли за околицу…
Вернулся назад один Кис. Этот не хотел жить и робить ни тут ни там. Не постоянный, легкий был человек.
Годов этак через пять, могет быть и больше, проведать родные места, посетить могилы родителей приезжал Сопрон.
- Ну што, якая жизня в Сибири, как хлебушек насущный достаетца? – пытали его мужики и особливо те, кто хотел уехать, да так и не решился разорвать пуповину с родной землей.
- Жить можно и там, силушки положить, конечно, надо, что и говорить, - даром ведь ништо не даетца. .. Но зато земля – скажу я вам, земляки, - как масло, хуть на хлеб намазывай, спокон веку не знавала она плуга… И урожаи – вы и во спе не видывали такого хлеба!..

х х х

Умолк мой рассказчик… А я все чаще и чаще ловлю себя на мысли, что Столыпинская реформа после отмены крепостного права была, пожалуй, единственная – реально направлена на повышение жизненного уровня «способного, трудолюбивого крестьянина, соли земли русской! Все последующие так называемые преобразования, за исключением, может вынужденного и временного НЭПа, когда крестьянин почувствовал себя на земле хозяином, приводили к дальнейшему его обнищанию и разорению деревни. В результате всего лишь за каких-нибудь восемь десятков лет была уничтожена и сама русская деревня и все то, что создавалось многими, многими веками.
 







 

 

 

 

 

 

 

 


 

 

 

№5 (17)На главную

 

 

 

 

 

 

 

 

 


 

 

© Журнал Смоленск / 2006-2018 / Главный редактор: Коренев Владимир Евгеньевич