Тетрадь четвертая
Для нас было ново и
удивительно, что, отворивши входную дверь, сразу
же на площадке против лестницы на второй этаж,
стоял огромный белый медведь — чучело на задних
ногах, рот красный, зубы белые. Первые дни,
приходя в школу, мы подальше обходили медведя,
потом привыкли и пробовали скубануть за шерсть.
Городские ребята скоро заметили нашу
нерасторопность, застенчивость и приняли свои
меры к нашему просвещению. Сперва не очень, но в
нарастающем темпе стали нас поколачивать,
строить всякие подвохи, а то и просто бить.
Очень активен в этих делах был небольшой
черненький ученик Соломон Соркин. Имея случайное
превосходство, потому что активного отпора с
нашей стороны не было, — он нападал всюду и
всегда. Но однажды я вместо кое-какой защиты
принял бой и наголову разбил Соломона и
несколько дней вымещал ему те обиды, которые он
целый месяц наносил ни за что, пользуясь нашей
деревенской простотой.
В отношении уроков для нас было ново — уроки
рисования, пения, немецкого и французского
языков. Однако дисциплина отсутствовала, это
сказывалось на успеваемости нехорошо, не
старались хорошо выучить заданный урок. Вне
школы мы осматривали город с тем огромным
деревенским любопытством, какое мы имели к
знакомству с городом.
Весной мы уехали домой и больше в Смоленске не
учились. Гимназию реорганизовали на новых
педагогических законах. Стала она школой II
ступени.
Дома дела по хозяйству ухудшились, и от
смоленской школы пришлось отказаться.
Осенью 1920 года стали мы учиться в Ляховской
школе. Я — в пятом классе, Александр — в
третьем. Учили нас сестры-учительницы — Марфа
Карповна и Ульяна Карповна, в то время фамилия
их нас не интересовала. Позже я узнал, что
фамилия названных учительниц Галактионовы.
Ляховская школа размещалась в доме помещика
Бартоломея. Дом был двухэтажный, большой, с
печным отоплением. Учились мы с Александром не
лучше других, но и не хуже. Русский язык давался
Александру лучше, чем другим ученикам, а
остальные так, на среднем уровне. Иногда мы в
плохую погоду ночевали в школе, спали на полу.
Иногда таких ночлежников было до десятка.
Видимо, чтобы предупредить излишнее баловство,
вечером приходила к нам Ульяна Карповна с
томиком Гоголя и вслух читала нам рассказы,
читала как-то особенно хорошо. Слушали мы все
очень внимательно и про себя решали обязательно
научиться так читать. Это чтение в какой-то мере
прививало вкус и любовь к художественному слову,
к книге.
Хочу сказать, что чтение вслух по вечерам было
для нас с Александром не ново. У нас дома были
книги Пушкина, Лермонтова, Некрасова и других
поэтов и прозаиков. Отец наш очень любил читать
и читал хорошо да плюс еще и пел довольно
хорошим тенором романсы Пушкина, Лермонтова и
песни Некрасова, Кольцова и других. Знал наш
отец и много стихотворений на память. Мы же тоже
старались без всякого принуждения со стороны
выучивать стихи, которые нам в школе не
задавали, хотя и школьные задания по литературе
готовили хорошо. Особенно успешно дело со
стихами шло у Александра. Он знал целые поэмы
Некрасова, такие как «Русские женщины»,
«Коробейники» и многие стихи Пушкина. И такие
вечера с громкой читкой стихов, а также и прозы
— повестей Пушкина «Дубровский»,
«Барышня-крестьянка», «Капитанская дочка»,
рассказов Горького, проходили постоянно. Отец
умел находить сильные, выразительные места и тут
же удивлялся — как хорошо! сколько ума, вот
талант! Такая оценка учила нас чувству красивого
художественного слова и пониманию произведения в
целом.
В нашем томике Пушкина все стихи датировались.
Однажды отец сказал, что Александр Сергеевич
написал романс «Под вечер, осенью ненастной...»
в возрасте четырнадцати лет.
Учась в четвертом классе Александр написал, я
считаю, первое стихотворение «Раз я позднею
порою...»
Раз я позднею порою
Шёл из Вознова домой,
Трусоват я был немного,
И страшна была дорога,
На лужайке меж ракит
Шупень старый был убит.
Это стихотворение и стало первым кирпичом всей
поэзии Александра Твардовского. Стихотворение
было хорошо встречено дома и в школе. Оно,
пожалуй, было лучшим из написанного в
последующие полтора-два года. Но Александр
упорно продолжал писать, иногда он читал мне
стихи вновь написанные. Не хочу сказать, что я в
то время был стоящий критик, а все же характер у
Александра был уравновешенный, не жестокий.
Заводилой в играх или в драке, даже полюбовной,
вроде пародии на бокс, он никогда не был, но
участие принимал во всех наших тех лет
затеях-играх.
Отец нас часто брал с собою за грибами в лес, и
мы успешно собирали грибы. С малых лет папа
объяснял нам всё, обращал наше внимание на
красивое дерево или группу деревьев, много
рассказывал о реке Сож, он хорошо знал эту реку
от самого истока до деревни Бобыри. Мы, еще не
видя таких рек и речек, уже любили проточную
воду.
Нужно сказать, что первое время ученики
четвертого класса хорошо одобрили вышеназванное
стихотворение, но скоро обратили поэта и его
поэзию в насмешку. Где нужно и ненужно кричали:
пает! пает! После чего Александр перестал
делиться написанным.
В 1922 году была окончена Ляховская школа, пятый
класс был упразднен.
Лето 1922 года было для Александра таким же
летом, как и прошедшее: пасти скотину свою на
своей земле. Нужно сказать, что это дело было
трудное тем, что мала площадь пастбища, а кругом
потрава — рожь, овёс, картофель. Но от скуки он
отбивался книгами. А я уже имел повышение по
производству, т.е. скотину уже не пас, а
бороновал, начинал пахать и косить.
Стоял вопрос, а где же искать пятый класс, в
какой школе? И Бог нанёс учителя прямо на дом.
Иван Ильич Поручиков был послан председателем
волисполкома Лабковской волости для переписи в
деревне Загорье скота и посевов. Встретясь с
Александром, еще не доходя до дома, они
разговорились. Иван Ильич сказал, что он учитель
Егорьевской школы. И Александр рассказал ему,
что он окончил Ляховскую школу и неизвестно где
учиться дальше.
Иван Ильич сказал: подумаем и, наверное,
придумаем.
Переписав всё, что было нужно, он пошёл
переписывать другие хозяйства. Через некоторое
время Александр сбегал в Егорье, которое
находилось даже чуть ближе, чем Ляхово. В то
время в Егорьевской школе было два учителя,
вторым был Илья Лазаревич, отец Ивана Ильича.
Они сказали Александру, что в их школе
намечается репетиторский пятый класс. Тогда отец
побывал в Егорьеве и окончательно договорился с
учителями о том, что Александр будет учиться в
пятом классе Егорьевской школы. Это было очень
хорошо — не нужно содержать на стороне квартиру
и отдельное питание ученику.
Учителя Поручиковы произвели на Александра очень
хорошее впечатление своей культурой и тем, что
были крупные, радушные мужчины. Вот так начал
ученье в пятом классе Александр. Он так хорошо
рассказывал про учителей, что Трифон Гордеевич
ещё раз побывал у Поручиковых, и с этого времени
началась, так сказать, межсемейная дружба. По
санной хорошей дороге, когда на пути лежащее
болото не было препятствием, я на лошади
привозил Поручиковых, всю их семью, к нам в
Загорье, в баню.
В семье Поручиковых — брат Ивана Ильича Толя,
года на два старше Александра, с которым они
очень скоро подружились. Иногда под воскресенье
он ночевал у нас, и мы были очень этим довольны,
уж очень одолевала нас скука, особенно — зимой,
когда чужого человека хорошо как видели месяца в
два, такова была глушь в Загорье. Хутора. Дороги
оживленной, чтобы по ней ехали люди ежедневно —
ближе километра не было, да и та за лесом, вот
почему радовались мы живому человеку.
Иван Ильич хорошо знал русский язык и умел так
преподавать, что из нелюбимого предмета русский
охотно учили, хорошо усваивали. Александр же был
в восторге от Ивана Ильича, старался быть как-то
похожим на него, пробовал копировать почерк
Ивана Ильича и прическу его — несколько
необычную, с начесом висков вперед, последнее
хорошо ему удалось. С почерком не получилось.
Иван Ильич закрепил и развил любовь Александра к
правильному языку, выразительному и
содержательному. Александр остался навсегда
благодарен Ивану Ильичу.
В то время учителя очень нуждались. Трифон
Гордеевич как член родительского комитета на
родительском собрании сумел убедить родителей
оказать Поручиковым посильную помощь зерном,
картофелем. Помощь была оказана.
Есть у меня письмо от Ивана Ильича. Ныне ему
восемьдесят три года, но он помнит и посмертно
благодарит Трифона Гордеевича за активное
участие в судьбе их семьи. Жаль, что написанные
<им> воспоминания об Александре и Трифоне
Гордеевиче не вошли в книгу «Воспоминания об А.
Твардовском», якобы по мало интересному
содержанию. Приходится пожалеть. Я располагаю
копией написанного Иваном Ильичом для книги об
А. Твардовском. Не могу согласиться с
вышесказанным о рукописи Ивана Ильича.
Александр, уже будучи стариком, не забывал Ивана
Ильича, чему Иван Ильич очень доволен. Очень
приятно о хорошем писать и вспоминать. Кончился
учебный год. Александр был хорошо подготовлен к
поступлению в шестой класс.
Лето 1923 года было необычным для нашей семьи.
Откуда пошла волна по нашим смоленским деревням
— не знаю, но вдруг, окончивши весенний сев,
заговорили о переселении, в Самарскую губернию,
в вымершие села во время голода 1921 года. Дошло
это поветрие и до нашей семьи: не однажды
собирался семейный совет. Наши голоса, т.е. мой
и Александра, имели силу решающего, мы всегда
были за переселение, но отец с матерью
колебались. С одной стороны, они понимали, что в
семье четыре мальчика и не век они будут детьми,
а наше Загорьевское владение малое, бедное,
никак не сулит нам нормальной крестьянской
жизни, когда дети станут взрослыми да еще и
женатыми. И вот решено было ехать отцу в
разведку, вернее, выбрать село — или над Волгой,
или еще возле какой речки. Денег на поездку не
было. Имели мы в то время двух коров — «Красулю»
и «Паню». Лучшей была «Паня». Было решено
продать ее, и продали.
Ехали с отцом еще два крестьянина — соседи.
Выехали в конце мая или начале июня. Писем с
дороги не писали, да и с места, куда доехали,
тоже не писали. Так мы и жили в неведении. Жены
уехавших пытались даже гадать, ходили к колдуну
Ерёме из деревни Секерино. Ничего колдун точного
не сказал. Почему-то мать наша утратила
переселенческий пыл. Жаль ей стало покидать
Загорье. Мы же с Александром доказывали, что
нужно переселяться, фантазировали: если там
будет большой пустой дом, мы в нём организуем
«Народный дом», что-то вроде клуба и театра
вместе.
Иногда и нам было жаль своей лесной стороны. Мы
знали из географии, что в Самарских землях леса
нет.
Мать решила, не дожидаясь возвращения отца,
готовить землю под посев ржи. Начал я пахать
паровое поле. Наши распаханные участки
неопределенной формы по-смоленски назывались «лапиками»,
отец же называл их полями, а в поле входило
три-четыре «лапика».
Прошёл месяц, а может быть чуть больше, и
приехали наши ходоки, не предупреждая о приезде.
Привезли же они полное разочарование от
самарских сёл и степи. По их рассказу, увидели
они там бескрайнюю степь, выгоревшую под жарким
солнцем, жёлтую сухую траву, малолюдство в
сёлах. Дома незаселенные были, но наши ходоки на
них уже не смотрели. От тех самарских мест наши
смоленские места показались «землей
обетованной».
На этом наше переселение прекратилось. А коровы
«Пани» не стало. В придачу ко всему привез отец
еще и жестокую малярию, от которой лечил
фельдшер по фамилии Пишенков. Лечил разными
настойками горьких трав. Временами болезнь вроде
отступала, но через какое-то время возвращалась
с прежней силой. Кто-то уверил отца, что доктора
малярию вылечить не могут. Она, дескать, эта
лихорадка, лучше поддается колдунам-дедам. Начал
отец лечиться у колдунов.
Тетрадь пятая
Первый колдун не вылечил, попался плохой,
малосильный в колдовстве колдун. Насоветовали
другого, очень авторитетного колдуна. Не вылечил
и особо знающий и сильный колдун. Видимо, первая
неудача лечения у фельдшера послужила тому, что
отец обратился к тайной необъяснимой силе
колдовства.
В конце апреля 1924 года отвезли отца в:
больницу в село Язвино. В больнице знали — чем и
как лечить от малярии, но не было хинина.
Написали рецепт, сказали: вот рецепт, без этого
лекарства вылечить нельзя.
Дома денег не было даже рубля. Мать положила в
коробку полета яиц. И я понес эти яйца в Починок
(тогда это было еще местечко), с тем чтобы
продать, и купить в аптеке хинин. Это было
трудное задание. Шла ранняя весна, дороги
потонули в грязи, в воде, речки разлились. Очень
страшила переправа через Петровскую речку, мост
был сорван, лежали кое-какие кладки, каждый
переходил на свой страх и риск, и сколько можно
— крепил переход. Я с трудом переправился.
Но хуже переправы для меня была моя
застенчивость. Никогда я ничего не продавал, и
очень боялся, что я не смогу продать яйца, а
значит, и купить лекарство. Выручила старая
еврейка: Ой, парень, что продаешь? — крикнула
она мне. Я ответил: яички. Почем? — спросила
она. Я замялся. Она мне назначила цену,
торговаться я не стал, получил деньги и скорее в
аптеку.
Назавтра хинин был отнесен в больницу. И скоро
отец стал выздоравливать. Выздоровление
затянулось, потому что он был очень слабый,
истощенный еще до больницы.
Выздоровев, пошел отец в деревню Мурыгино.
Стояла эта деревня на большой дороге, шоссе
Смоленск-Рославль. Было это весной 1924 года. В
этой деревне жил крестьянин выше среднего
достатка, звали его Абрам Илларионович Суздалев.
Был у него сын лет двадцати, Петр. Принимая во
внимание бойкое место Мурыгино, Абрам
Илларионович построил кузницу, с тем чтобы найти
кузнеца, который бы работал с Петром, деля
заработок на две равные доли. Научил бы и сына
работать. Вот и стал на таких условиях работать
Трифон Гордеевич.
Мурыгино от Загорья находилось верстах в
двадцати. Нужно было жить в Мурыгине у того же
Абрама Илларионовича. Раз недели в две, на
день-другой ходил отец домой, приносил
заработок, на который питалась, жила не очень-то
трудоспособная семья в десять душ.
Необходимо вернуться в лето 1923 года. Расскажу,
как был посрамлен секеринский колдун Ерёма. Я
уже упоминал, что жены ходоков ходили к Ерёме,
когда мужья были еще где-то в самарских степях.
Ерёма как атрибутом колдовства пользовался
огромной книгой, которую называл «черной
магией», о чем писалось в той книге, вряд ли
знал и сам Ерёма.
Когда были дома все наши ходоки, мы (Александр и
я) уговорили нашу мать и соседку сходить к Ерёме
и погадать о ходоках, пока Ерёма не знает, что
они дома. Ерёма принял приношение, долго смотрел
в книгу и сказал: да, трудно им, никак не могут
окончательно решить — где остановиться, много
хороших мест. Больше черная магия ничего не
говорит, нужно недельку-другую повременить,
тогда еще посмотрим...
Ерёма не смог с помощью своей книги узнать, что
над ним устроили неопровержимое разоблачение его
колдовского «могущества» и, главное, после этого
наша мать навсегда утратила веру во все
сверхъестественное, откуда бы оно ни исходило —
от попа или колдуна — всё равно.
Попытка переселиться надолго подорвала нашу
экономику и без того довольно слабую. Осталась
одна «Красуля», а отец так разболелся, что
работать не мог, через сутки трясла малярия, и
он слабел. Через какое-то время продали
«Красулю», с тем чтобы купить себе подешевле, на
остальные же деньги купить самое необходимое,
самое главное — хлеба.
Для себя купили корову довольно рослую, но очень
худую, однако намного дешевле, чем взяли за
«Красулю». Месяца через три, когда хорошо
поправилась новая корова, продали и её,
рассчитывая на повторение операции с «Красулей».
Это было уже в январе 1924 года. Но на этот раз
получилось по-иному. Очень нужна была обувь. Не
говоря уже о дошкольниках (те могли просидеть на
печке до теплых дней), а четыре пары сапог были
необходимы. После их приобретения денег осталось
совсем мало. И корову мы не купили, стал двор
«бескоровным». А отец всё ещё болел. Он между
приступами не лежал, но был слаб, и ждал
очередного приступа, который приходил через
сутки.
Оставался ещё на хозяйстве конь — сильный,
хороший для сельскохозяйственных работ, бежать
хорошо не мог, а воз или плуг тащил хорошо.
Упомяну, что на этом коне годом раньше привозил
я Поручиковых к нам в баню. Был продан и этот
конь. Тоже с тем, чтобы купить для себя дешевле.
Купили дешевле очень худую, еле стоявшую на
ногах кобылу, но довольно рослую и не старую.
Разница в цене оказалась недостаточной для того,
чтобы купить корову. Жили без коровы до мая 1924
года. В мае купили плохую корову в деревне
Ковалёве в кредит, но на кабальных условиях.
Пошли на это, потому что совсем отощала семья
без молока. В мае 1924 года отец начал работать
в Мурыгине. Однако и при заработке отца не скоро
мы дожили до хорошей коровы.
Осенью 1923 года Александр поступил в
Белохолмскую школу в шестой класс. Это была
ближайшая от Загорья школа на расстоянии
километров восьми. Разместилась она в очень
красивом каменном доме в три этажа, имевшем два
фасада, с красивыми колоннами, окрашен был в
белую краску. Дом принадлежал до революции
княгине Косовой.
Вся эта усадьба была очень красивой. Дом стоял
на высоком берегу пруда, окруженный огромным
старым парком, в котором на редкость были, да и
теперь есть дубы в три и больше обхвата, была и
есть въездная в усадьбу аллея (с правой стороны
при въезде) сосновая. Это что-то сказочное!
Сосны росли свободно, поэтому кроны огромные,
как бы на сосне да выросло еще несколько
огромных сосен. Возраст их подсчитан на упавшей
от огня сосне — триста пятьдесят лет. Вот
сосны!..
Классы были размещены в описанном выше доме.
Было там недалеко от главного здания еще два
двухэтажных кирпичных дома казарменного типа. В
старые времена в них размещались люди дворни,
как говорили, старожилы этих мест. Жили в этих
домах ткачи-прядильщицы, крепостные, занятые
выделкой сукна на армию.
Эти дома были предоставлены ученикам под жильё,
по пять-шесть человек на комнату с печным
отоплением. Было устроено что-то вроде
общественной кухни, где учащиеся готовили себе
пищу из продуктов, доставленных из дому,
объединялись по комнатам, в каждой комнате был
коллектив общего питания.
Александр попал в комнату, где были старожилы —
братья Сиводедовы. Старший — Василий, рождения
1905 года, и Егор — рождения 1909 года. А кто
ещё жил в комнате — я не знаю. Совместное житье
перешло в дружбу, которая в жизни себя не
оправдала. Больше Александр дружил с Василием,
который учился в девятом классе и имел репутацию
юридически осведомлённого оратора. Школа скоро
узнала, что Александр Твардовский пишет стихи.
Несмотря на очень еще молодой возраст Александр
был красивый и рослый юноша. Возможно, это было
причиной того, что самая кокетливая, хорошо
одетая ученица старших классов Таиса Ярочкина,
дочь священника (не помню из какого села), стала
заигрывать с Александром. И юноша, принявши игру
за искреннее чувство, влюбился, не подозревая,
что в его чистую душу будет в недалеком будущем
направлена горькая пилюля, грубая, насмешка от
девушки, которую он полюбил.
Продолжение следует.
|
|